которая пугала и привлекала одновременно. Он был надежным и сильным. Его манера вести разговор раздражала и в то же самое время выгодно отличала от других. Он говорил то, что думал. Не лукавил, не притворялся.
Так мне казалось. Да, мне хотелось, чтобы он вернулся.
Письмо от родителей принес Вилберон. В этом не было ничего странного, никто не запрещал нам переписываться, а куратор лишь забирал почту, приходившую на мое имя, и доставлял в бокс.
Я не сразу поняла, о чем пишет папа, раз за разом перечитывая расплывающиеся строчки, отказываясь верить словам.
Яна забрали бабушка и дедушка, родители подруги. Мое опекунство аннулировано. На днях мне пришлют бумаги, и я должна их подписать, иначе против меня начнут дело в суде Крагоши о мошенничестве и даче взятки.
Папа Кир умолял меня быть благоразумной и думать о будущем. Мол, Яна забирают не чужие люди – родные дед и бабка. А для меня судебное разбирательство нежелательно: если меня признают виновной, то Старейшины могут пересмотреть свой приговор.
С этим ударом я не справилась. Со мной случился нервный припадок: я билась в истерике, то захлебываясь слезами, то безумно хохоча. Я рвалась из бокса, требовала отпустить меня к сыну. На коленях умоляла Миларона, которого вызвал куратор, позволить мне отлучиться. Я была уверена, если сама поговорю с родителями подруги, они не станут отнимать у меня Яна.
Миларон не позволил. Он достаточно жестко приказал мне взять себя в руки и успокоиться, потом напоил какими-то каплями, и я уснула. А когда проснулась – увидела его рядом, как будто он никуда не уходил.
– Девочка, если ты действительно любишь Яна, ты должна его отпустить, – сказал он.
– Почему?
– Эти люди не отступятся. Будет суд. Разразится скандал, он не пойдет на пользу ни тебе, ни ребенку. Тебе нужно, чтобы в него всю оставшуюся жизнь тыкали пальцем? Мол, вот тот самый ребенок, ради которого было совершено преступление? И потом… они ему родня. А ты – нет. Они же действительно имеют право забрать внука.
– Они могли его забрать, когда он родился! Они отказались!
– Да, но… все люди ошибаются. Ты вот тоже ошиблась. Тебе ли судить других?
И я смирилась. В тот же день пришли бумаги, и я их подписала. Это было больно и несправедливо, но я подписала. Ради Яна.
В тот же день вернулся Бес.
Дженни снова сидела в кресле, завернувшись в белую шаль и подобрав ноги. На коленях лежала книжка, но она смотрела прямо перед собой. Взгляд пустой и невидящий. Кажется, глаза немного покрасневшие и припухшие. С чего бы?
– Снова читаешь эту гадость? – язвительно спросил я, сбрасывая невидимость.
Она вздрогнула, книга упала на пол.
– Бес, ты?
И голос какой-то хриплый и уставший.
– Думала, не вернусь? – усмехнулся я, делая шаг вперед.
Тут Дженни увидела, что у меня в руке, и побледнела.
– Да, да, – я продемонстрировал ей длинную и толстую хворостину, – я всегда выполняю свои обещания. И наш разговор начнется с порки, хочешь ты этого или нет.
Взмахнул рукой в воздухе, розга со свистом рассекла воздух, Дженни вжалась в кресло.
Глупая! Не собирался бить девчонку, только припугнуть как следует. А она поверила. Молчит и с ужасом смотрит на хворостину.
– И чего сидим? Вставай, поворачивайся ко мне спиной…
– Нет.
Вот и голос прорезался.
– Нет? Да, ты можешь выбрать. Или порка, или я ухожу и больше не возвращаюсь. Никогда.
Самоуверенно. На то и расчет. Мог бы не возвращаться и на этот раз, но, как только появилась возможность, ноги сами принесли меня к лаборатории. Пусть прогонит сама. Не согласится же она, чтобы ее пороли!
Дженни сглотнула, попыталась что-то сказать, но сразу же замолчала. Медленно встала из кресла. Белая, как стенка. С какой-то безумной решимостью в глазах. Только этого не хватало!
