Медведь даже не дышал, пока звучала песня. Когда я закончил, увидел глаза, смотревшие на меня в упор. И только через секунду понял, что Пахом просит переписать слова и ноты.
У девчонок нашлись ручка и блокнот. Я не только написал слова, но и примерно накидал, как ставить пальцы на грифе. Медведь во что бы то ни стало захотел научиться играть песню сам. Ну, если учесть, какими сияющими глазами смотрела на него медведица, желание было вполне понятное.
Так мы и ехали дальше. Кто-то приходил, кто-то уходил. Народу в купе набилось битком. Устав петь, я дал гитару следующему, с условием не поломать ее. А сам вышел подышать в тамбур. Там-то меня и поймали две улыбчивые сестрички-близняшки лет девятнадцати.
Возвращался в купе я уже поздно ночью, вымотанный донельзя. Девочки оказались опытными, умелыми и явно проворачивали такое не единожды. По-другому добиться подобной синхронности нереально. Там, где меня выручала эмпатия, они брали мастерством исполнения.
Ввалился в купе я с одним желанием: лечь спать. К счастью, все уже разошлись, и в купе был только Пахом, положивший голову на подбородок и вглядывающийся в ночную тьму за окном.
— Чего не спишь? Ты живой там? Пахом! — Только с третьего раза мне удалось добиться отклика.
— Она ждать обещала. — Глаза медведя, казалось, видели совсем не меня. — Приеду домой, родителей повидаю, и назад. Может, там, в городе, ее обижает кто.
— О-о-о, да ты совсем для общества потерян, друг! — Я улегся на расправленный матрас. — Конечно, давай. А то ее еще и комары покусать могут.
Через секунду надо мной нависла туша берсеркера.
— Фальк, напиши мне песню. — Глаза у Пахома лихорадочно блестели. — Я не смогу сам вот так прийти и сказать ей. Вот песня — другое дело.
— Спи давай, — буркнул я, переворачиваясь на бок. — Утром будет тебе песня, если только спать не помешаешь.
Но еще долго в темноте купе раздавались вздохи медведя. Он ворочался, вставал, садился и снова ложился. Я, правда, недолго это слушал, поскольку уснул сном младенца.
Утро началось со стука в дверь. Девушки уже в третий раз приходили, чтобы накормить нас завтраком, но мы не отзывались. Да и сейчас встал только я. Медведь, утомленный ночными переживаниями, спал мертвым сном. В глазах молодой берсеркеры появилась такая обида, что пришлось тянуть ее в коридор и объяснять, в каких мыслях прошла ночь Пахома. Гнев сменили на милость, мы стали шикать на всех, типа, тише, что вы спать мешаете. На столе героя дожидался завтрак, накрытый полотенцем.
Судя по украдкой бросаемым на меня взглядам, информация от близняшек уже разошлась по женскому коллективу. Следовало благодарить богов, что через пару часов мы приезжаем, и в темпе валить из города. А то шибко плотоядными были некоторые взгляды.
Пахом проснулся где-то за час до прибытия. Увидел завтрак, понюхал и расплылся в улыбке. Дождавшись, пока он все съест, я сунул ему в руку листок с текстом песни. Вкратце объяснив, как ставить пальцы на грифе, сообщил, что эту песню еще никто никогда не слышал.
В этом мире так и было. Медведю я выбрал песню Быкова «Любимая моя». Прочитав слова, берсеркер так стиснул меня в объятиях, что мне невольно вспомнился дендроид.
Тепло попрощавшись с Пахомом, который ехал дальше, и пообещав обязательно с ним связаться, я сошел на перрон города Новый Уренгой. Причалы дирижаблей находились на окраине, но я решил не спешить и хотя бы поесть по-человечески. Отвечая на приветствия высыпавших из вагонов студентов и отказываясь от предложений зайти в гости, двинулся в здание вокзала. Оставив все вещи, кроме сидора, решил просто пройтись по городу. Лишний час мне погоды не сделал бы, по моей информации, вылеты в столицу шли регулярно, так что место мне было обеспечено.
