против воли Федди. Вернее, без согласия. Нечестно и некрасиво. Зато я точно не наделаю нелепых ошибок, мне не будет неловко, и мой парень от меня с утра не убежит. Счастливица! И что за садистская манера – постоянно над собой издеваться? Интересно, эта беспощадная самоирония у меня от ведьм или от охотников за ними?»
Как только она коснулась кровати, нелепые мысли улетучились сами собой. Вики легла на спину, аккуратно положила безмолвного и на все согласного Федди себе на грудь и накрылась черной шелковой простыней. Только она захотела подумать о бедной страдающей Тане Курпатовой и о том, не очень ли подло поступает по отношению к ней, как мгновенно увязла в болоте предсна. Ей виделось и слышалось нечто дерганое и непонятное – обрывки слов, фрагменты фильмов, тени на стене, мельтешение света за опущенными веками. Зацепиться было решительно не за что. Все, за что она тщетно пыталась схватиться, стремительно исчезало в зеленой тине, и вообще было непонятно – спит она или только пытается уснуть. Это болотное предсонное состояние длилось бесконечно и вконец утомило и без того измученную девочку.
«Наверное, бразильский кофе виноват, – подумала Вики, открывая глаза. – Черт, а почему так темно, день же вроде был?» – испугалась она и решила позвать друзей. Только вместо знакомых имен из ее горла вылетели странные звуки, больше всего напоминающие детский плач. Вики попыталась вскочить на ноги, но не тут-то было. Она была крепко спеленута. В прямом смысле спеленута. Пеленкой! Вики с ужасом осознала, что проснулась среди ночи в детской колыбельке и что она – грудной младенец. Как только она это поняла и приняла, ей стало легче, Вики даже перестала кричать. Перестала, потому что к ней пришла мама. Вернее, приползла. Девочку нисколько не удивило, что мама такая странная, потому что мама любила ее, и ничего больше объяснять было не надо. Рядом с мамой Вики было спокойно и хорошо. Все тревоги куда-то ушли, на душе стало спокойно и ясно, как на море в штиль. Мама обвила Вики крепко, но нежно, и та наконец-то стала засыпать, погружаться в сладкий, безмятежный сон младенца, который вдруг грубо прервал страшный мужской крик. Сказка кончилась. Маму буквально вырвали из ее колыбельки. Крики продолжились где-то наверху, и Вики тоже заревела в голос, неосознанно поняв, что происходит что-то страшное, навсегда меняющее ее жизнь. Потом сильные мужские руки, руки отца, подняли ее, прижали к широкой груди, и все вокруг понеслось, завертелось бешеной каруселью: свет, темнота, ветки деревьев, шелестящие густой листвой, черное небо, усыпанное звездами, как черный хлеб крупной солью…
И снова болото. Топь, черная вода под зеленой ряской, из которой только что вынырнула Вики и полетела, полетела, рассекая со свистом влажный утренний воздух, над холмиками кочек и чахлыми кустами. Лететь было приятно, даже весело. «Надо же, как я могу», – подумала девочка и тут увидела, зачем она здесь появилась. Длинная похоронная процессия растянулась по болоту на десятки метров. Люди в черных балахонах до пят. Одни женщины. Лиц в глубоких капюшонах не видно. Но Вики была уверена, что там женщины. Они не шли, а будто бы скользили между кочек по сырому болоту аж по самой трясине. Передние несли узкий черный гроб, изнутри обитый алым бархатом. Он был открыт и вроде бы пуст. Вики подлетела поближе взглянуть на покойницу. Почему-то она отчетливо знала, что в этом кажущемся пустым гробу должна быть именно покойница. На дне гроба в кровавом красном бархате лежала серая гадюка. Мертвая гадюка с маленькой игрушечной золотой короной на разбитой голове. И это почему- то очень сильно испугало Вики. Она громко закричала, и тут же в ответ ей пронзительно и коротко закричали женщины, провожающие покойницу, словно они давно ждали крика Вики, как команды к действию. Гроб выпал из их рук и стал медленно, с противным чавканьем тонуть в трясине. Пошел дождь. Даже не пошел, а полил сплошной водяной стеной. Ржавый дождь цвета бурой засохшей крови на бинте. Словно лесное небо решило оплакать мертвую гадюку кровавыми слезами. Дождь шел сквозь парящую над болотом Вики, но она ничего не чувствовала. Просто смотрела вниз и жадно вбирала, впитывала в себя все, что видела. Женщины в нелепых мокрых черных балахонах, отяжелевших от неистового дождя, пали ниц, где стояли, и из их уже пустых одежд выползали болотные гадюки: серые, коричневые, бурые; медно-красные молодки-модницы с молниеобразным узором на спине, но в основном траурно-черные. Они ползли к месту захоронения, где с последним отчаянным всхлипом уходил под воду гроб. Дождь прошел, закончившись так же резко, как начался, сменившись ярким, слепящим солнцем. Змеи меж тем собрались вместе, дружно свились-переплелись в единый животрепещущий клубок, нырнули в болотную воду над утонувшим гробом и, извиваясь своим новым общим телом, забили красными кончиками хвостов по воде. Была в этом чудовищном уродстве своя прелесть, необыкновенная красота. Словно змеиное солнце с живыми протуберанцами яростно плескалось, брызгалось в черной воде, отражая, разбрасывая по всему болоту слепящий свет солнца. Июльского солнца, почему-то подумала Вики и проснулась.
«Змеи во сне, змеи наяву, словно в змеином гнезде я живу, – родился в ее голове бессмысленный поэтический след уходящего сна. – Вот ведь, сколько раз я себе говорила, что нельзя спать на спине – кошмары замучают. Теперь у меня что ни сон, то кошмар.
