«Да он слыхать не слыхал про нее, про фабрику-то. Чужак, одно слово. Таркаранов боится, еду прячет… Какая ему фабрика? Без надобности: что фабрика ему, что он фабрике…»
«А ты чаще повторяй — «фабрика, фабрика, фабрика», Бойрон. Особенно когда он — там, внутри. Они, бывает, чувствительные окажутся. Глядишь, сам ему эту мысль в голову вложишь, если ее еще нет там пока, дубина… Хлопот потом не оберешься. Не Государево это дело. Ни к чему и этому… красавцу вашему о ней знать. Даже если и отслужил он свое. Слышь? Чтоб и не думал даже…»
«Не буду, Майр».
Милая Дженни!
Сегодня я немного приболел — ничего страшного, легкое желудочное расстройство — поэтому рассказывать не о чем. Дремал в комнате, пил чай с корицей, читал.
Увидел наконец здешнего таркарана — подобрался по столу совсем близко, чтобы утащить с подноса кусок печенья. Зверь не такой крупный, как мы видели в доме у Фая, всего-то с кулак, но усы знатные. Помахал мне вежливо — воришка, но понимает, что со мной не по стати нельзя — и убрался восвояси. Да, придется все же подвешивать еду.
Как ты там ешь? Как спишь без меня?
Не скучай, постараюсь вернуться пораньше.
Здравие тебе, Фай.
К стыду признаюсь — сегодня мне изменила профессиональная выдержка. Еле добрался до гостиницы. Как меня полоскало и выворачивало наизнанку, вспоминать страшно. Думал, до ошметков желудка дело дойдет. Но обошлось.
Спросишь, с чего бы это храбрый Кольвер, прошедший резню в окопах и обыски в бездомных поселках, так разнюнился? Храбрый Кольвер всего лишь съездил на фабрику.
Сегодня с утра опять заехал к Громе, подтвердил готовность к сделке, но пожелал увидеть материал.
— Вы имеете в виду инвестиции? Или вложения?
Чьма меня дернул за язык ответить:
— И то, и другое.
Тогда меня с почетом и «под большим секретом, только из уважения к вашей любви к архитектуре, господин Кемме!» отвезли в натуральный альд.
Ты никогда не задумывался, куда деваются дети со всей империи, от которых отказались их матери сразу после рождения? Не только простые безродные сиротки, которым не повезло родиться в семьях непорядочных людей или вовсе вне семьи, а еще и вырожденцы, которые напугали бы любую, даже самую добрую мать? Кривые, косые, уродливые, дебилы? Дети с крысьей губой и жабьей пастью, с перьями вместо волос, с плавниками вместо ручек и ножек? Все те, в ком жив Оранжевый Огонь? Все, кого собирают по больницам оранжевые братья и уносят… Не в приюты они уносят брошенных выродков, так и знай! Свозят сюда, в Хильстерр, и растят — на убой.
Растят в светлых, больших комнатах, водят гулять в сад, вкусно кормят и гладят по головке. Те привыкают к сытой жизни, становятся добрые, доверчивые. Куда их позовут, туда и идут. Когда им лет по семь исполнится, на фабрику начинают приходить мастера, знакомятся с детьми, играют с ними.
— Чтобы дети к ним привыкли, — пояснил Громе.
А потом мне продемонстрировали колья, которыми этих самых детей, как я понимаю, забивают перед закладкой здания. Колья гладкие, будто отполированные, покрытые нестираемыми уже подтеками крови. Некоторыми из них пользуются аж по сто лет. Обращаются бережно, протирают бархатными тряпками.
Сволочи.
Изверги.
Надеюсь, мы прижмем их к ногтю.
