Ийлэ позволяет.
Быть может, у нее и не получится направить побеги, но…
…дом открывается, слой за слоем, и Ийлэ удивительно, что прежде она просто жила здесь. Как можно было не заметить? Не увидеть?
Бестолковая какая… дом улыбнулся.
Он простил, и принял, и обещал защиту, пусть и не способен он убивать…
Он не способен.
Ийлэ поднялась. Мысль была такой внезапной, но очевидной.
— Я скоро вернусь, — пообещала она дочери. — Очень скоро вернусь.
Дом открыл путь.
Неразумно. Но она должна, не ради себя, а ради отца. Райдо… и еще Нани, которая имеет право просто жить… и затем, что эта история должна закончиться, потому что, пока она тянется, призраки не отступят. Дом держит их на поводке.
Дом вел тайными тропами, скрывая от чужаков, которых пока было немного. Пока. Ийлэ успеет.
Синяя гостиная. Они готовились встретить гостей… гостей, не врагов… и, конечно, тогда мама самолично проверила, хорошо ли вычистили серебро, парные бокалы для вина велела достать из того особого набора, который извлекали лишь по праздникам.
Отец занял место у камина. Он нервничал, но стыдился показать свое беспокойство перед женой. И притворялся, будто бы все под контролем.
Он ведь получил согласие…
Осталась мелочь. Встретиться. Подписать договор капитуляции и передать саквояж. Вот он, Ийлэ видит. Черный саквояж из хорошей кожи. Старый. С потертостями. С позеленевшей ручкой и монограммой, в которой свились лоза и терний.
Ручка обмотана золотистым шнуром, и отец время от времени наклоняется, касается его…
А мама стоит у окна. Она такая красивая… Ийлэ замирает, любуясь ей.
— Ты… уверен? — Ее тихий голос хорошо знаком дому. И дом любит хозяйку.
…любил. И расстилал перед ней дорожки солнечного света. Позволял летним ветрам заглядывать внутрь, наполняясь медвяными ароматами. Берег от сквозняков.
— Я… — Отец встает.
Почему-то сейчас он выглядит не таким уж и высоким… худой… изящный… Райдо рядом с ним показался бы неуклюжим. Отец устал. Наверное, ночь не спал. Или две. Или даже дольше…
— Я уверен, — повторяет он тише, но дом понимает — лжет. И дому тоже страшно, он не знает, что ждет его впереди, он просто чувствует этот чужой страх и спешит пережить его.
Скрипом дверей. Холодом.
— Если бы мы могли уйти… — Отец обнял маму, и она положила голову на его плечо. — Мы бы и минуты здесь не остались.
— Мы — нет. Но тебя она простила бы.
— А нужно ли мне такое прощение? — Отец разбирает мамину прическу, локон за локоном, и, темные, те скользят меж пальцев его. — Разве я смог бы жить, зная, что бросил вас?
Надо поспешить. Время уходит. Ийлэ чувствовала его, но… она не находила в себе сил отступить. Она должна была увидеть.
Дом понимает. Дом обнимает ее, делясь светлой своей печалью. Он пережил многих хозяев, но это вовсе не означает, что дом остался равнодушен к смерти. Он скучает.
— И я тоже, — шепчет ему Ийлэ. В шепоте нет смысла, ее ведь не видят, и не слышат, и не услышат, даже если она закричит во весь голос, как ей хочется.
Это не родители, лишь память о них…
— Ты… ты не жалеешь? — Мама поворачивается к отцу, и долго, пристально вглядывается в его лицо, и сама же отвечает на свой вопрос: — Не жалеешь.
— А должен?
— Не знаю… ты ведь мог… если бы захотел… я знаю, что она… что вы…
— Мы выросли вместе. — Отец наклоняется. Лоб в лоб. Нос к носу. И старое зеркало отражает их. Запоминает.
— Она красива. — Мама не желает отступать.
Ревнует? Конечно. И ревность так очевидна, что Ийлэ странно, как отец ее не видит. Или видит, но предпочитает не замечать? Он не хочет сражаться с чужой ревностью.
— Красива, — соглашается отец, улыбаясь робко, виновато. — И всем было бы легче, если бы я полюбил ее. Я пытался. Я бы даже, наверное, солгал,
