вскочил со стула, несколько раз прошел по комнате взад и вперед, машинально схватил шляпу и снова положил ее. Потом я опять сел, причем как можно дальше от человека в углу комнаты.
«Я понимаю, — проговорил посетитель, — что означает ваше желание быть подальше от меня. Видит бог, я не стал бы навязывать свое общество вам без веских на то причин. Но я должен хоть еще раз увидеть дух Марии и попытаться вымолить прощение! Это основная причина моего бегства из Франции. Ведь из того, что вы теперь знаете, вам, вероятно, ясно, что эта поездка в Германию является ничем иным, как бегством, которое навсегда лишает меня возможности вернуться на родину. Теперь скажите мне: может быть, вам известно хотя бы местопребывание матери Марии?»
Это я ему мог сказать, и как ни ужасно действовало на меня его присутствие, я все же взял его в свою карету и приехал сюда, поскольку мне нужно было уехать из дома, где на каждом шагу встречались следы пребывания призрака, на котором я был женат, — вплоть до ее последней записки, в которой слово «вернусь» кажется мне таким же жутким, как и вся эта кошмарная история.
— А разве не может быть у этой истории какого-либо другого объяснения? — спросила Жюли, которой вместе с Константином все это представлялось слишком невероятным.
— Абсолютно никакого! — ответил Гидо. — Уж слишком много мне рассказал по дороге этот Делафосс о совершенно похожих историях, услышанных им от Калиостро. К тому же мой новый, внушающий мне ужас знакомый однозначно подтвердил, что по его заказу незадолго до казни, а точнее, убийства Марии, художник с большой достоверностью изготовил ее восковую копию. Он показал мне письмо Марии, в котором говорится об уже вынесенном ей приговоре, и при этом настолько четко видно своеобразие ее почерка, что нет сомнения в его подлинности. Кроме того, этого француза знает по былым временам хорошо знакомый мне хозяин постоялого двора, у которого мы останавливались; он уверил меня, что Делафосс во всем городе слывет достойным и солидным человеком. Это подтверждает и его несомненная правдивость — ведь во время своего рассказа он не раз представал в весьма невыгодном свете.
— Однако, — заговорил теперь Константин, взяв друга за руку, — какая причина была у этого призрака тревожить вас таким ужасным образом? И разве не заметили бы вы — если такой подход вообще применим к столь сомнительной субстанции — так вот, разве не заметили бы вы в этой особе, которая в такой степени овладела вашим сердцем, определенных странностей, способных вызвать ваши подозрения?
— В том-то и дело, что заметил, — сказал Гидо. — Например, непонятное для меня пристрастие к могилам, о котором я уже, впрочем, рассказывал.
— Но это пристрастие, — настаивала Жюли, — могло объясняться трагичностью и всей безысходностью ситуации, в которой оказалась семья, особенно смертью отца, который, по рассказам этого француза, не смог перенести ужасов преследования!
— Но зачем тогда скрывать это? — возразил Гидо.
— Потому что она вообще не хотела говорить об определенных обстоятельствах своей жизни и, возможно, опасалась, что лишь одно упоминание какого-либо связанного с этими обстоятельствами факта могло бы привести к раскрытию ее тайны.
— Одним словом, — продолжил Гидо, — мое доверие к ней было настолько велико, что оно отбрасывало всякие подозрения. Но теперь… теперь сокрытие ее происхождения и всей этой истории кажется мне настолько неестественным и странным, что за свою тогдашнюю самоуспокоенность я вынужден признать себя глупцом, самым обыкновенным, ослепленным страстью глупцом.
Продолжению этого разговора помешало появление нового гостя, что побудило погруженного в свои мысли и находившегося в разладе с самим собой и своей судьбой Гидо отправиться домой, поскольку ведение обычной светской беседы требовало соблюдения определенных правил, следовать которым, как представлялось, он был сейчас не в состоянии.
Для Гидо последовали недели, приведшие его на грань безумия. Все вновь и вновь перед ним возникал образ Марии, то близкий ее земному облику, то похожий на призрачную тень. Он призывал на помощь свой рассудок, но и после всего, что ему рассказал Делафосс, она все же оставалась в его воспоминаниях — неважно, в каком образе, — совершенным существом. И хотя известие, последовавшее вскоре после странного, глубоко ранившего его исчезновения Марии, о том, что она была восставшей из гроба, сделало его несчастнейшим из людей, Гидо, по мере возвращения к нему рассудительности, вовсе не чувствовал перед ней страха или отвращения. Возвращение Делафосса, который не застал мать Марии в обозначенном месте и теперь местом своего пребывания выбрал этот город, послужило причиной того, что Гидо в один из дней после его прибытия исчез со всем своим скарбом. Трусость Делафосса, который сам в ней признался и который мог бы тогда, возможно, спасти Марию или умереть вместе с ней, сделали присутствие этого человека невыносимым для Гидо.
Когда осенью того же года Гидо снова появился в гостиной Жюли — намеренно в день обычной встречи всей старой компании — и не нашел там никого, кроме ее брата, Жюли тотчас же выразила ему свои поздравления по поводу его выздоровления, поскольку она, мол, это сразу заметила по его лицу.
— Но ведь и раньше, — возразил он, — нельзя сказать, что я был болен телесно, однако приходится признать, что сама жизнь может стать иногда тяжелой болезнью для совершенно здорового человека.
Но послушайте, мои дорогие, что было со мной дальше. Отсюда я поехал прямо в свое имение. Оказавшись в полном уединении, я все больше обращался мыслями к исчезнувшей супруге. Я во всем чувствовал ее присутствие, и места, где она чаще всего бывала, были для меня освящены
