Кирилла осторожно помогает ему. И почти тут же бывший повеса вскрикивает от наслаждения, впервые почувствовав в плотской любви не одну только забаву и липкий блудняк, а мощное стволовое движение и могучий рывок, переводящий жизнь в состояние вертикального взлета с мгновенной потерей собственного веса и всей тяжести земных забот.
Скворец сзади легонько долбит клювом Володины икры, покрикивает:
– Кр-рой ее, тюха-матюх-ха! Кр-рой!..
Комната Кириллы переворачивается перед глазами раз и другой, потолок сменяется полом, оттоманка – напольным ковром. Замолкает скворец, выпускающий из себя теперь одно тихое велосипедное журчание.
Но журчание лишь усиливает страсть!..
Узкий беловатый ручей, бегущий по дну Голосова оврага, уже настиг, уже несет их. Воды становится больше, но вода при этом сужается, делается синей, глубже. Утопают в ручье, а затем выныривают сперва одно, за ним другое тело, слабо ойкает одна, за ней другая душа. Любовь запирает дух! Зависают на краях оттоманки, замирают на выступах кресел, а чуть позже мягко шлепаются в травы изрисованного молниями хамаданского ковра слившиеся в новую сущность душетела. Надвигается полусон…
– Р-раз, два, встали! Тр-ри, четыр-ре, впер-ред! – бережно рвет тишину скворец, и Человеев, блаженно улыбаясь, подносит к лицу подхваченные с ночного столика часы, но Кирилла качает головой, закрывает глаза и лишь через полчаса, кое-как покидав вещи в пакеты и усадив скворца в неплотно завязанный сидор, выскакивают они на улицу, сразу замечая: стемнело!
Голоса земли
– Обдурили, бесовы дети! Час указанный не соблюли. В доме их не застали, и тут нет!.. Ты, Савва, и ты, Акимка, вы оба в Питер через расселину вертайтесь. Не выдержать вам здесь более.
– Страшновато, Игнатий Филиппыч. Вдруг заплутаем?
– Ничего вам не станется. Захотите в жизнь всамделишную вернуться – так небось дорогу найдете.
– Может, нам по-теперешнему, на ыкспрессе?
– Он вас куда надо и завезет! Только не в наш Питер благословенный! А в Питер нонешний. Видал я по дороге картинку: башней уродской всю небесную красоту изрыли, Петропавловки не видать, и стены вокруг похабенью измалевали. Близ Адмиралтейства – Жоделет калякал – отхожее место устроили. Так что – вихрем в расселину!.. Да кланяйтесь господину обер-секретарю в ноги, умоляйте, чтоб Степан Иванович государыне передал: иные вольности теперь на Москве! Из старинных устоев почти ничего не осталось. Ни тебе смертной казни, ни строгих отческих взысканий. А все вольности призрачного царства – суета и тлен, булга и бахвальство!.. Да про Ваньку Тревогу не забудьте господину обер-секретарю доложить: многому он, подлец, научил скворца. Тот, ясен пень, и болтает. Так вы проситесь вслед за Ванькой в Тобольск! Чтоб присмотр неослабный за ним иметь, других птиц не давать учить ему. А скворца, Тревогой подученного, я все одно выслежу и поймаю. А не поймаю – голову ему отстрелю…
– Я, други, про иное хочу спросить. – Акимка смял, а потом выпустил из кулака клок белой, так и не отросшей по-настоящему бородки. – Никак я в толк не возьму: как случилось, что мы в расселине этой больше чем на два века застряли? Она, расселина, в поощрение или за грехи нам дана?
– Тут не сомневайся: за грехи. Сам посуди. Все в расселине идет как и прежде шло. Старое время там торжествует. Оно, конечно, старое время – время законное. Но только все в том времени сжато, все в оковах! Сами помните: в расселине одно движение сделать – год проходит. Одну мысль десять лет обдумываешь. Извела меня та медлительность! Я муж быстрый: посадил кого на мушку, полголовы снес – и был таков. А чихнуть? А до ветру сходить? День, ночь и еще день мы на это тратили. Капля по руке часами долгими ползла! Мучительной и скупой расселина времен оказалось! Иное дело здесь в недостоверном царстве: все вьется и ввысь закручивается. А в расселине – все каменное, ужимающее тисками, на дно времен опускающее! Все кишки мне расселина вымотала, жилы на сто верст растянула. Да еще голоса в ней! Людей нет, а голоса есть. Што за голоса без тел, я вас спрошу?
– Голоса земли, сказывают.
– Ну, пускай голоса земли. Што меняется? Все одно гадко, пусто там. А поверх расселины порядки новые, приманчивые. Правда, голова от них колесом, виски шкворнем пробило и язык свербит! Но ведь приманили…
– Кого приманят – того непременно убьют, – плюнул со зла себе под ноги Игнатий.
– Ты не серчай на нас, Игнатий. Туго тебе одному тут придется. Народ, гляди ты, какой шкуродерский! Ирод на ироде сидит, иродом погоняет. Но я про другое. Говорили знающие люди: есть еще одно царство! Сокрытое! Меж Российской империей, расселиной и теперешним призрачным царством. Там скупердяйской медленности нет. Там дела радостные! Помыслы высокие и тела тонкие! Только где оно, это сокрытое царство?
– И ты туда ж! И тебя баснями про Офир сманил кто-то! Не Фрол ли?
– Фрол не Фрол, а прокатился камешком по расселине слух такой. А мы что ж? Любопытны мы ко всему сокрытому. Но про здешнее московское призрачное царство мне, Игнатий, еще любопытней!
– А вот тут скажу тебе, Савва: не призрачное оно. Отраженное! Люди сведующие сказывали: перед войной либо перед большими несчастьями то, что после нас будет, имеет способ в воде либо в воздухе отражаться! Царство это в водах Невы, а затем в Москве-реке и отразилось. Ваньку Тревогу вместе со скворцом к себе и притянуло.
