– Коюшка сладкий, скусный… – подтвердила девочка.
– Тебя как зовут?
– Катя. Но ей больше нравится – Кэня, Кэннэй. Это значит солнышко… А отца у нас Устин зовут, так она его Умкэй кличет. По-нашему – медведь. Причем медведь белый. У отца скоро день рождения. Она ему медвежий коготь подарить хочет. Говорит, полезный. Только Устин в коготь не верит. Как же! В университетах учился…
– А ты сама чего хочешь, Кэннэй?
– Коюшки и огууца…
– Мы много наловили, давайте я вам корюшки принесу.
– Она чужого не возьмет, сама хочет.
– Я наовью стойко, чтоб каждому по садкой коюшке! – топнула ножкой по насту девочка. – Каждый день по садкой, каждый день!
– Ей на следующий год в школу, а она песни протяжные воет и глупости говорит. В книгах только сказки по складам читает, сама научилась. А может, отец научил, они мне не говорят…
Сердито фыркнув, мать отвернулась: вроде как от мороза.
Рыбалка меж тем продолжалась. Вдруг сильней задул ветер, круче завернулась поземка.
Мы стали собираться назад, в Анадырь. Хотели подвезти мать с девочкой. Но женщина отказалась: «Вот еще! Больно надо».
Уже хлебнув из фляги водочки и весело покрикивая: «Мы и так полетим-покатимся! Кэня ж у меня шарик! А я птичка-Пычик! Пычик-птичка я…» – она стала совать в пакет мерзлую рыбу.
Мы все никак не могли уехать. Мой напарник, Василек, потряхивая белым, выбившимся из-под шерстяного подшлемника чубом и помаргивая веселыми глазами, старался поймать рыбы побольше.
Выглянуло из-за туч красноватое, с белой прожилкой солнце.
Корюшки было много. Каждая из рыб вылетала из лунки на снег неожиданно: семьдесят штук, восемьдесят, девяносто пять…
Горка выловленной рыбы, которую мы кидали на немыслимо чистый снег, росла.
Наконец стали выруливать в город. Было непросто: машина все время буксовала. Насилу выехали на укатанную дорогу. Василек и водитель продолжали о чем-то возбужденно переговариваться.
А мои мысли, наоборот, остыли и волочились за машиной, как та стихающая поземка: тише, слабей, совсем замирая…
Мысли я старался от себя гнать.
Но как только от мыслей освобождался – абсолютно безмысленно, всем корпусом, руками и чуть подмерзшими ступнями ног начинал понимать: главы тех двух чукотских семей, погибшие в конце сороковых, ухватывали жизнь верхним чутьем! И не заменяли это чутье мелкими соринками разума, налипающего на беспредметные, а стало быть, пустые слова.
Скорей всего, они поняли: чтобы дети их не выросли болезненно сломленными, духовно изувеченными, питающимися, как те падальщики, лишь ненавистью поражения – они должны уйти вместе со взрослыми.
Это было неожиданно, из границ привычной морали дерзко выплескивалось…
Потому-то на следующий день в торговом центре я так жадно и вскинулся, когда один из моих новых знакомых, косторез Федот, сказал:
– Что толку если ногами и спиной здоров, а душой – калека? Никакого толку, однако, не будет.
– Душа, сердце… Фигня все это! Всюду царствует один хрен моржовый, – перебил его пьяненький гидрогеолог.
Про хрен моржовый я слыхал тут уже не раз, говорили о нем с упоением и горячностью, но и с долей брезгливого презрения, а иногда – досадливого недовольства этим словосочетанием.
Хрен волновал и раздражал многих! Волновал – как признак судьбы, как возможность чего-то более сильного и великолепного, чем сам человек. А раздражал – как невозможность изменить то, что получено от природы…
Косторез Федот был из тех, кому россказни про хрен моржовый не нравились.
– Брось ты про хрен! Больше сказать нечего?
– Не байки ж про земляного кита травить? – бывший гидрогеолог внезапно разреготался до слез.
Стараясь угловатыми жестами очертить это самое чудище, которое предки северных народов звали земляной кит и которое было на самом деле мохнатым мамонтом, он приглашал смеяться меня и костореза.
– А вот про медвежий коготь, однако, не байки!..
Медвежий коготь острием вверх скользил по осеннему свежему насту, как по голубоватому кафелю.
Когда-то давно у охотника Ивана Омрына заболел сын. Его лихорадило и рвало, сознание то уходило, то возвращалось. А тут – ненастье: редкий для Чукотки ледяной дождь, вслед за ним низкие, ползущие едва ли не по земле, почти осязаемые кожей, рвано-телесные тучи.
Лечить пробовали всем: от шаманских выкриков до царской водки.
