Митька зябко ежится и на минуту закрывает воспаленные – от непрестанного вглядыванья во все, на что можно глядеть – глаза.
Да, стало быть, весна! И вот: восседает здоровенный Семен Михеич на стуле, как на троне, и пьет рюмку, пьет другую, и воблу нюхает. А если жарко, то пиво, конечно, пьет. Но вобла с ним – обязательно! Не ходил доктор без воблы… Сидит, стало быть, доктор, рюмку пьет, Митьку, радуясь, вспоминает. Вокруг медсестры в прозрачных халатиках, каблучками: штып-штяк, штып-штяк! По стенам и на столах аппаратура классная, зелеными огоньками блымает и красными, про людей пришедших все как на духу выдает. А напротив Семен Михеича во всю стену окно. И в том окне Святая гора, про которую доктор Митьке рассказывал. Справная, обалденная гора! Лесочки под ней и огороды произрастают, живность всякая разная: индоутки, ишачки, верблюжата, – бегают, орут сладко… И Семен Михеич на живность на ту ласково глядит, хрустко вобле голову обламывает, зубами в хребет ей вонзается. А потом, посолонив язык и душу, хрипло так, но и весело поет:
Тут Митька раздергивает веки и рычит, и бьет себя по голове, и гонит неуместные картины куда подальше…
Но если правду сказать, за зиму, пока Митька ждал кончины, в башке у него еще и не такая канитель поднималась: голоса гомонили разные, незнакомые песни выкрикивались, звери-люди черт-те какие, откинув крышечку на затылке, прямо в голову заглядывали. Митька веки склеит – одна темень, ничего не видно. Откроет глаза – то доктор со свиными копытцами из мешка вывалится, то Стас без ушей. Стасу-то Митька и впрямь ухо надкусил сильно, о чем теперь кажен Божий день жалеет. Но другие-то, которые выскакивают, – они-то при чем?.. Выходит, ежели даже не утопят Митьку в Костромке братья-палаточники, дорога ему все равно одна: в дурку!
«А мож, оно в дурке и не так страшно? Мож, очухаюсь там? Доктора отучат воды бояться, засыпать по ночам помогут?..»
Раньше Митька ночами спал крепко. Еще два года назад спал себе, как байбачок в норе, и сны видел желанные. Больше всего нравился ему сон про дядьку Григория, что живет в сладком и солнечном городке Плесе. Был, был когда-то Митька в Плесе, мальцом еще, с матерью! Но потом мать умерла в Солигаличе. Поехала туда и умерла чего-то. А в Плес Митька больше никогда не ездил. Но сон про Плес ему все равно снился.
Снилось, подъезжает он на «ракете» к Плесу, а окрест – невыносимое золотое переливанье. Что вокруг творится! Весь правый берег Волги, вся гора, на которую круто взбегает городок Плес, звенит-вызванивает. И видно вокруг каждую мурашку, каждую собаку или кошку, да при том еще и слышно, как змеи с ужами в речном золоте плещутся, как рыбы на глубине электричеством позванивают. А самой реки с Плесовой горы почти не видать!..
Давно хотел Митька к дядьке Григорию уехать. Дядька ему и письмо написал: звуковое! Упрашивал приехать (его, а не другого своего племянника Стаса!). И даже лично приезжал за Митькой два раза: сам маленький, а такой решительный, что казалось – здоровяк. Но не успел тогда Митька в Плес уехать. А потом тяжело ему стало по воде плавать, подкрепляться все время надо было: или «Волжским» под завязочку набираться, или еще какой дрянью…
Душит Митьку, изматывает его и морочит серенькая пустая весна!
Бегает он раз в день за Ипатьевский монастырь в слободку, в магазин. И все, и назад, в игрушечную избу! И когда бежит он, то на реку старается не смотреть, но все ж разок-другой и взглянет: нет ли где закадык-приятелей? Взглянет, а потом уж и оторваться не может: словно приклеится глазами к камышу и ржаво-серому снегу. На Волге у города камыш не растет. А здесь, по берегам Костромки, остался: жмется островками, пониже Ипатия.
Митька у камыша воды не так боится, и прошлым летом, пока другие купались, все время в зарослях отсиживался. За то и дали ему новое прозвище: Митька-Камыш. А раньше Чижом звали. Сейчас, по весне, Митька уже три раза ходил в камыши, привыкал. Очень ему хочется «вальнуть» из этих мест! Уже решил: чуть еще попривыкнет, а там попробует рано утром прошмыгнуть на речной трамвай, из трамвая – в город и до речпорта, и в Плес! Утром Стас и все его зверюги спят. А может, Стас по утрам ухо лечит… Ну, а чтобы окончательно решиться – таблетки есть. Одна, другая, – и все, и готово!
Таблетки эти Митьке доктор Семен Михеич дал. Упаковочка небольшая, но приманчивая. Митька эти таблетки на крайний случай берег. Теперь такой случай настал…
День уже раскочегарился как надо. Прошлепал от ипатьевской пристани на Кострому первый речной трамвай…
Тут-то Митька и выхватывает из-под лежалого войлока упаковку с таблетками. Хватит ждать! Он рвет зубами серебряную обертку и, зажмурясь, глотает две из них. Потом, чуть повременив, начинает глотать таблетки одну за одной, почти всю пачку. Глотать – приятно: таблетки маленькие, слегка выпуклые, бледно-сиреневые, с кислинкой.
Теперь немного обождать – и на пристань! Митька вскакивает, затем снова садится ждать. Ждет, может, десять, а может, и все сорок минут, но потом, плюнув на ожидание, вываливается из избы на улицу. На нем короткий плащик, на голове синяя кепочка с надписью «Речфлот», в руках, кроме зажатой в кулак упаковки от лекарств, ничего нет. Митька подымает голову, и город с другого берега Костромки резко перепрыгивает к нему: свирепо-красный, с домами, полными томящего жара и дурманящего угарного газа. Дома? в городе начинают пылать, как угли. Пылают, а не сгорают! Со стен высоченных (взглядом не враз оббежишь) кто-то сыплет черным пеплом, еще какой-то острой трухой. И солнце через эти дома видно, а людей не видно совсем. Нет их больше на белом свете! Ходят вместо людей узкие и пузатые бутылки с этикетками: этикетки черно-радужные, слегка страшноватые. Тут и сама, широкая при впадении в Волгу, река Костромка мигом превращается в тонко вьющуюся ленточку, становится видно ее дно. На дне клубки змей извиваются, еще что-то мелко-гаденькое мелькает…
