мосту через дурацкий канал признать, что Маркин действительно умер. И нет, к сожалению, это не самый нелепый из великого множества обожаемых этим балбесом розыгрышей, за который прибить бы, да некого, виновник ловко ускользнул.
Тупо повторял про себя раз за разом: «И вот, получается, все. Получается, все». Невидящими глазами смотрел на мутную серую воду и, кажется, даже улыбался, просто чтобы не обращали внимания, не беспокоили, не расспрашивали, не предлагали помощь, шли себе мимо. Сердобольные прохожие, которым нечем заняться – серьезнейшая из опасностей, подстерегающих скорбящего странника в подавляющем большинстве современных городов.
Долго стоял на мосту, не в силах сдвинуться с места, думал устало: «Ладно, вот и останусь тут навсегда, будем считать, я только что оглянулся полюбоваться, как уютно пылает в Господнем камине Содом, и в награду меня сделали соляным столбом, неподвижным и, что особенно приятно, почти бесчувственным, так уж мне повезло».
Так и стоял бы там, если не вечно, то хотя бы до позднего вечера, до самого самолета, но тут кто-то из прохожих, споткнувшись, налетел на него, прошептал виновато почти в самое ухо: «Простите мою неловкость, Мишенька», – по-английски? По-русски? По-латышски, на котором не знаю ни слова? Поди теперь, задним числом, разбери, пока извинившийся незнакомец, почти перейдя на бег, стремительно удаляется в сторону Старого города, и длинные полы белого пальто развеваются на стылом речном ветру, как мантия Снежной Королевы… Нет, погодите, стоп. Это, что же, получается, снова госпожа консул? Самая красивая в мире, смуглая и сероглазая, неуклюжая, как целое стадо священных коров. Второе столкновение за утро – какая немыслимая удача, почти счастливый роман.
Побежал за белым пальто, как старый служивый пес за брошенной палкой, с трудом волоча онемевшие от долгой неподвижности ноги, спотыкаясь на каждом шагу. Но когда оказался на другом берегу, госпожа консул, если это, конечно, была она, уже куда-то благополучно свернула, скрылась из виду, и вместе с нею исчезло свинцовое, тяжкое, невыносимое горе, как будто расплескал его, пока гнался невесть за чем. Кое-что все же осталось – ровно столько, сколько можно терпеть, не теряя вкуса к жизни, которую теперь, хочешь, не хочешь, а придется жить за двоих; надеюсь, Мэй нас поддержит, возьмет часть обязанностей на себя, но пока ее нет рядом с нами – ладно, дружище Маркин, я как-нибудь справлюсь сам. И для начала просто покурю за тебя, ты уже давно хочешь, я знаю, хоть и хвастал недавно, что бросил; ничего, смерть – веский повод опять развязать, я тебе помогу.
И только после того как закурил, осторожно присев на самый край первой попавшейся лавки, сырой от обещанного синоптиками, но так и не пролившегося дождя, понял: меня же назвали по имени, да еще так ласково, как давно никто не зовет. «Простите мою неловкость, Мишенька», – в совершенно чужом городе, где знакомых раз-два и обчелся, Марьяна – и кто там еще? Теперь уже и не вспомню. Марик прожил в Риге всего несколько лет и в гости особо не звал, разве только однажды – на свадьбу. Предпочитал приезжать сам, а еще лучше – назначать встречу в каком- нибудь новом месте: «Хочешь, выпьем кофе в Кракове послезавтра или пива в Берлине в субботу, соглашайся, это же выходной!» Больше всего он любил мотаться по свету, пользовался любым пустяковым предлогом, а если причин путешествовать долго не находилось, обходился вовсе без них; впрочем, теперь это уже совершенно неважно. Важно, что Икс, неизвестная переменная, Снежная Королева, консул загадочной шахматной страны, или просто прохожий в таком же белом пальто, извинившись, назвал по имени, и теперь оно у меня снова есть. А ведь с утра куда-то пропало, обычное следствие бессонной ночи – живешь потом целый день, не помня себя, а это, будем честны, никуда не годится.
Достал телефон, хотел позвонить Мэй, отчитаться, что отдал деньги Марьяне, рассказать, какая она, оказывается, молодец, все правильно поняла, а мы, дураки, не надеялись, и совершенно зря. Совсем уж на ком попало наш Марко не стал бы жениться, сколько бы там вожжей ни попало ему под хвост, мало ли что нам она не понравилась, надо было больше ему доверять. Теперь уже поздно, ничего не исправишь, но наверное на этом месте все же стоит поставить зарубку на будущее. Например, если завтра кто-то из нас, ты или я, предъявит другому очередную любовь своей жизни, следует немедленно выключить голову, осиное гнездо критических мнений, и включить сердце, которое, оставшись в одиночестве, без обычной поддержки язвительного ума, растерянно скажет: «Все, что хорошо для тебя, по определению хорошо», – вот сразу бы, сразу бы так!
Но телефон Мэй был отключен, что само по себе довольно странно. Разница с Ванкувером, кажется, целых десять часов, следовательно, у нее там только час ночи, так рано Мэй не ложится. Впрочем, ладно, пусть дрыхнет, имеет полное право, разговор подождет до вечера, мне правда не позарез, просто хотел отвлечься от всего, что со мной тут вот прямо сейчас происходит, от этих диких скачков между сокрушительной скорбью и дурацкой эйфорией первой невинной влюбленности, от морского ветра, вот прямо сейчас утихшего, но вряд ли надолго, от голосов в голове. Не вышло. Досадно, но может быть все равно к лучшему, это пойму потом.
В Старом городе совершенно неожиданно для себя заблудился – насколько может заблудиться человек, которому не надо к определенному сроку попасть в какую-то конкретную точку. Просто довольно странно себя чувствовал, узнавая все улицы и переулки, все разноцветные домики – с каждым мог бы сейчас поздороваться по имени, если бы у зданий были имена – и при этом постоянно путаясь в направлениях, совершенно не понимая, каким образом знакомые фрагменты связаны между собой, тщетно пытаясь хоть немного удалиться от Домской площади и возвращаясь на нее снова и снова, в какой бы переулок ни свернул.
Старый город в Риге и так-то невелик, а когда не можешь вырваться за пределы нескольких словно бы заколдованных кварталов, начинает казаться, что тебя заперли в очень симпатичной тюрьме, где к твоим услугам нарядные фасады, кафе и сувенирные лавки, чайки, цветы, пивные, гладкие уличные коты и подкармливающие их нарядные старушки с фарфоровыми лицами, но все это только иллюзия гостеприимства, выйти на волю тебе не дадут.
Глупость, конечно, кому ты тут нужен – тебя запирать. Просто острый приступ топографического кретинизма на почве бессонной ночи и стресса, то есть
