Пока закипала вода, успел отыскать и вымыть заварочный чайник и несколько чашек. Пока заваривался чай, смел все со стола. Посуду в мойку, пакеты в мусорное ведро, вместе с содержимым, отчасти заплесневевшим, отчасти просто окаменевшим. Протер стол мокрой тряпкой. И еще раз. И еще. После четвертого подхода стол оказался вполне пригоден для чаепития.
– В холодильнике есть конфеты, – сказала Танька. – Халва в шоколаде. Я их купила, а потом забыла. И правильно сделала, по крайней мере, есть, чем тебя угостить. Достань.
Достал. Разлил чай по чашкам. Сел рядом с Танькой. Обнял ее за плечи. Спросил:
– Слушай, а почему мы вообще потерялись? Я не помню. И не понимаю теперь совершенно.
– Я тоже не понимаю, – вздохнула она. – Ну, просто я уехала – это раз. А ты бухал тогда сильно, я тебя таким видеть не могла. Поэтому даже не попрощалась по-человечески. Потом звонила тебе домой бесконечно, ты трубку не брал. Наконец ответили какие-то люди, сказали, ты продал квартиру и уехал. Я еще какое-то время рыпалась, расспрашивала всех наших, но они такое рассказывали, что я перестала. Решила, ничего не хочу о тебе знать, лучше уж сама что-нибудь сочиню. Получается, зря. Прости, Бобчик. Все это очень понятно и по-человечески, но применительно к нам совершенно необъяснимо. Ты же всегда был мой лучший друг. И до сих пор есть.
Улыбнулся:
– Да ну, что тут необъяснимого. Нормально все, не бери в голову. Я и сам себя тогда потерял. Зато теперь нашелся. И пригодился, да?
– Ты только вот чего, – строго сказала Танька. – Даже не думай, будто у меня что-то там ужасное случилось. Ничего особенного не случилось. Просто нормальная человеческая хандра. Год, и правда, тяжелый был, но в итоге все более-менее обошлось. Кроме котика. Пяточкин мой умер весной, представляешь? Но ему уже почти двадцать лет было, так что тоже, в общем, нормально. Дело житейское. Просто я дурака сваляла, нельзя мне было оставаться зимовать в Питере.
– Ничего, ничего. На самом деле можно. Со мной-то!
– Ну разве что с тобой, – вяло согласилась Танька. – Слушай, что-то я носом клюю совсем. Учти, это не потому что мне скучно. У меня бессонница какая-то дурная в последнее время. Пару часов подремлю и снова подскакиваю, неизвестно зачем. И соображаю все хуже, и сил ни на что нет, а все равно не сплю. Как будто война, бомбежки, и надо быть готовой в любой момент подхватываться и бежать. Видишь, даже по дому в пуховике хожу. Вроде бы потому что теплый и гораздо удобней халата. А на самом деле, чтобы быть наготове. Совсем чокнулась… Но вот чаю с тобой выпила и расслабилась. Могу отрубиться буквально в любой момент. И слушай, как же это обидно! Ты знаешь что? Ты, если тебя где-нибудь ждут, иди. А если не ждут, оставайся тут, ладно? Спальных мест в этом доме больше, чем нас. И еда какая-то в холодильнике есть. И чай. Чая еще много…
И действительно уснула, не договорив. Да так крепко, что не проснулась даже когда отнес ее в спальню и уложил в кровать. А сам вернулся на кухню и засучил рукава. По своему опыту знал, что порядок, внезапно возникший на месте запущенного бардака – не самое лучшее в мире лекарство от выгрызающей сердце тоски. Но очень неплохое. Как будто вместе с бардаком закончился тяжелый отрезок жизни, в ходе которого ты его развел. И можно начать все заново. С ослепительно чистого абсолютного нуля.
Ну и самому лучше быть при деле сейчас, когда начал вспоминать, как оказался на Петроградке.
Пока оттирал заляпанный растительным маслом и свечным парафином подоконник, говорил себе: «Не надо об этом думать. Мне нужна ясная голова, а не буря в полутора литрах внутричерепного гоголь-моголя. Совершенно неважно, откуда я тут взялся, как среди ночи попал на улицу Бармалеева. Важно, что это случилось очень вовремя. И что еще важно, так это вернуться сюда завтра вечером. Хотя бы завтра, а дальше – как повезет».
– Вот просто пришел среди ночи, – говорит Танька. – Без звонка, как будто заранее договорились. Я сперва перепугалась по старой привычке, в полночь без предупреждения никого, кроме ментов, как-то не ждешь. А они – нежеланные гости, даже если единственное преступление, какое можешь за собой припомнить, переход улицы на желтый свет. Потом подумала: а вдруг это воры проверяют, есть ли кто дома? Решила, надо подать голос, но не открывать. Спрашиваю: «Кто там?» – и вдруг в ответ: «Как бы, на самом деле, я». Мы с Бобкой так в юности шутили, даже не помню, кто из нас первым придумал. Ай, неважно. Вместе придумали. Мы тогда все делали вместе.
– Представляешь, – говорит Танька, – вместо того чтобы наброситься на него и всю ночь пытать, как там и что, я просто отрубилась. Расслабилась на радостях – кажется, вообще впервые за весь год. Проснулась утром в матушкиной спальне, подумала: «Надо же, Бобка приснился». А потом вышла на кухню и поняла, что гость у меня был наяву. Потому что такой идеальный порядок лично я даже в лунатическом припадке не наведу. А Бобушка в этом смысле настоящий монстр. Какая у него дома была чистота! Не в каждой девичьей горенке такой порядок. Он же чуть ли не с восемнадцати лет один жил, с тех пор как мать умерла. И вечеринки, конечно, нон-стоп, я сама, было время, из его квартиры неделями не вылезала. А все равно каждое утро в доме снова идеальный порядок. Бобка как-то, практически не приходя в сознание, умудрялся все вымыть и расставить по местам. И ботинки у него в любую погоду оставались идеально чистыми, и на штанах ни пятнышка. Как ему это удавалось? Не понимаю.
– И кухня моя тем утром сверкала, хоть в журнал по домоводству ее фотографируй в качестве недостижимого идеального образца, – говорит Танька. – И гостиная тоже, и коридор. Причем коридор сверкал не только от чистоты. Бобка нашел на антресолях мамину коробку с елочными гирляндами и развесил их под потолком. Добрая сотня лампочек, и все мигают, как на старой доброй школьной дискотеке, представляешь? Я сперва вообще не поняла, что происходит. А потом ничего, опознала эти фонарики, сообразила, откуда они взялись. И наконец-то вспомнила, что скоро Новый год. Всего неделя
