обычно говорят об ответственности знахаря, но я предпочитаю называть вещи своими именами: никому не по нраву тщетность усилий. Но тебя это не касается.
– Меня все касается.
– Ишь какой, – хмыкнул Иллайуни. И, помолчав, примирительно добавил: – Ну, может оно и правда так. Но зачем тебе эти люди?
– Люди? – переспросил я. – Да так, низачем. Вряд ли вообще дело в них.
– А в чем же?
– В том, что я влюблен. Как говорится, по уши. Страстно и самозабвенно, А также нерасчетливо и беззащитно. Должны быть еще какие-нибудь убедительные наречия, но сейчас ничего не приходит в голову, придумай их сам.
– Ого! – удивился Иллайуни. – Влюблен? По тебе, вроде, не скажешь.
– В жизнь.
– Это больше похоже на правду. Но что с того?
– А то, что «люблю» для меня означает: «играю на ее стороне». Как минимум, желаю ее повсеместного торжества. Я – деятельный псих, а не мудрый созерцатель. Мне важно, чтобы жизнь постоянно побеждала смерть. Желательно, сама, но можно и с моей помощью. Такая вот форма жажды власти над миром, без которой, говорят, нечего делать в магии. На мой взгляд, вполне безобидная форма, что-то вроде страсти к садоводству. Только при этом можно не копать. Именно то, что надо. Я, как и ты, ленив.
– Вот это, я понимаю, аргумент! – одобрительно сказал Иллайуни. И снова швырнул вверх горсть песка.
Я даже зажмуриваться не стал, думал, песок исчезнет, не долетев до земли, как в прошлый раз. Но в этот момент мне на голову обрушилась – не какая-то несчастная пригоршня, а целая песчаная дюна. Или вообще все пески побережья Ариморанского Моря, трудно вот так сразу сказать, когда ты погребен заживо и ясно понимаешь, что это совсем ненадолго. Состояние «заживо», я имею в виду. А все остальное – это как раз вполне навсегда.
Можно сколько угодно рассуждать о беспомощности, эти разговоры ничего не стоят. Мы ничего не знаем о настоящей беспомощности до тех пор, пока не встретимся с ее совершенной формой: полной невозможностью сделать вдох. Это было настолько невыносимо – само по себе, еще до начала настоящих физических страданий, что я не смог согласиться с происходящим. Просто твердо решил, что со мной этого не случилось. Не могло случиться. Мало ли что спросонок померещится. Особенно, когда рядом сидит ухмыляющаяся ведьма, злой мальчишка, усталый мужчина, ослепительный, хохочущий старый кейифай.
– Отлично! – воскликнул Иллайуни, – Слушай, просто отлично!
– Дурацкие у тебя шутки, – сказал я, поднимаясь на ноги. – И рискованные. Обычно я дорого продаю свою жизнь. Мог бы с перепугу вообще весь Уандук спалить к вурдалакам. Было бы жалко. Хороший, красивый материк…
– Как ты это сделал? – нетерпеливо спросил он.
– В таких случаях принято говорить: «отменил усилием воли». Но мне кажется, это не совсем точно. По-моему, происходящее само отменилось от моего несогласия с ним. Не вынесло такого неуважения. Это ты что, меня проверял?
Иллайуни развел руками.
– Получается, проверял. Хотя на самом деле, собирался просто сбить с тебя спесь. Подержать в таком состоянии минуту-другую, пока не потеряешь сознание, а потом отменить наваждение и сказать: тебе нечего противопоставить даже этой жалкой иллюзии, а собрался иметь дело с настоящей смертью… Впрочем, признаюсь по секрету: на самом деле это и была настоящая смерть. Моя.
– Твоя?! Но ты же бессмертен.
Я был так потрясен его откровенностью, что почти перестал на него сердиться. А ведь еще толком не начал. И планировал посвятить этому приятному занятию как минимум ближайшую сотню лет.
– Кейифайи могут считаться бессмертными только в сравнении с прочими живыми существами, – сказал Иллайуни. – Ты все-таки не забывай: ни один Мир не вечен, любая реальность имеет свой срок. «Очень долго» не означает «бесконечно». Поэтому каждый из так называемых бессмертных носит в себе маленькую смирную смерть, которая спокойно ожидает своего часа, чтобы помочь нам умереть вместе с Миром, когда придет его срок. Меня, как ты мог убедиться, однажды погребут пески. Вернее, такое могло бы случиться, если бы я не выпустил свою смерть на волю и не приручил ее как домашнего зверя. Мы с ней очень привязаны друг к другу. Я даю ей тепло своего тела и ласку, а она помогает мне развлекаться и укрощать непутевых учеников.
– Приручил свою смерть как зверя? И так тоже можно?!
– Как видишь, можно. Хотя мое семейство пришло в ужас от этой выходки. Чего-чего, а ее они мне никогда не простят.
– Почему?
– Да потому что она противоречит изначальной традиции, которую якобы следует чтить. А если называть вещи своими именами, моим родичам просто обидно, что у меня получилось то, чего не умеют они… Ладно, три ветра с ними, вряд ли тебе интересны мои семейные дрязги. И что мне теперь с тобой делать?
– В смысле как меня ими заинтересовать?
