не предвкушали чего — либо подобного, и несправедливо дразнить нас.
— На самом деле, Святой Петр, как я сейчас думаю, вам следовало бы нести ответственность за то малое, что сказано или сделано в тени шпиля. Ибо, насколько я помню, вы, двенадцать, пытались обратить мир к учению Иисуса, а благие намерения следует уважать, хоть они и могут причудливо вывернуться наизнанку.
Такое сочувствие канонический святой явно оценил, так как заговорил более доверительно. Он задумчиво погладил длинную седую бороду, а затем с негодованием сказал:
— Если б только они не обращались с нами панибратски, мы могли бы это выдержать. А так мы веками чувствуем себя, как идиоты. Для меня, конечно, особенно затруднительно стоять на проходной: чтобы превзойти все на свете, Юрген, эти негодяи умирают и приходят в Рай, наглые, как воробьи, ожидая, что я их впущу! Они приходят ко мне, ухмыляясь — после пыток людей на дыбе, после аутодафе, резни, избиений, патриотических проповедей и священных войн — после разнообразнейшей мерзости. И их миллионы миллионов, Юрген. Нет такой жестокости или глупости, что не приходила бы ко мне за восхвалением, и нет такой разновидности преступных идиотов, что не предъявляла бы прав на дружбу со мной, который был апостолом и порядочным человеком. Юрген, ты не поверишь, но всего лишь на прошлой неделе ко мне пришел один известный епископ, ожидая, что я его пропущу, — когда у меня в руках был переписанный начисто полный перечень его деяний в пользу умеренности и трезвости!
Тут Юрген удивился.
— Но умеренность, несомненно, добродетель, Святой Петр.
— Но его представления об умеренности! А его гнусный бред мне прямо в лицо, словно он говорит в какой — нибудь церкви! Подлиза и богохульник! Он, брызжа слюной мне прямо в лицо, выдал опровержение первого из чудес моего Учителя и последнего предписания нам, двенадцати, говоря, что вино — де не забродило! Послушай, Юрген, он сказал это мне! Мне, который пил то благородное вино в Кане и, равным образом, то выдержанное вино, которое было у нас в той комнатке на верхнем этаже в Иерусалиме, когда близился суд и Учитель хотел, чтобы мы показали себя с лучшей стороны! И этот деятельный негодяй спорил со мной, который с тех пор попробовал того невообразимого вина, обещанного нам Учителем в Его царстве! И убеждал, досаждая мне, вопреки всем моим воспоминаниям, что мой Учитель, который был человеком среди людей, питался такими же жидкими помоями, которыми вскормлен этот мелочный скандалист и негодник!
— Но на самом деле, Святой Петр, бесспорно, что вином зачастую злоупотребляют.
— Так он мне и сообщил, Юрген. А я сказал ему на это, что он бы запретил и производство епископов по причинам, которые он обнаружит в зеркале; и что, помня случившееся на Голгофе, он бы упек в тюрьму всех торговцев пиломатериалами. Так что его увели, не перестававшего подлизываться, — уныло сказал Петр. — Когда я его слушал еще раз, он стращал, что у него есть кто — то, избранный на мое место: но это лишь по старой привычке.
— Однако, мне кажется, там, внизу, я не сталкивался с подобным епископом.
— В Аду твоих отцов? О, нет. У твоих отцов были добрые намерения, но их представления ограничены. Нет, у нас есть совершенно другой вечный дом для таких богохульников — в одном месте, оборудованном еще давным — давно, когда нужда заставила устроить место для усердных церковников.
— И кто же изобрел такое место, Святой Петр?
— В качестве особой любезности нам, двенадцати, — которым приписывается начало и опека таких мерзостей, было разрешено спроектировать и обставить это место. И, конечно же, мы поставили заведовать им нашего бывшего брата Иуду. Он казался подходящей кандидатурой. Равным образом мы установили над этим местом особую крышу, наилучшее подражание Крыше Войны, какое мы только могли выдумать, чтобы ни один из этих ухмыляющихся херувимов не видел, какое длительное возмездие мы, двенадцать, основавших христианство, придумали для этих богохульников.
— Без сомнения, это мудро.
— Будь по — нашему, такая же крыша всегда бы находилась и над Землей. Этот сумасшедший подлиза оставил множество себе подобных, кричащих до посинения у церквей, названных в честь нас, двенадцати, и на кафедрах церквей, названных в честь нас, — а это нас беспокоит. Они, брызжа слюной, излагают доктрину Махаунда, но ни одной доктрины, которые мы проповедовали или слышали. И они должны честно сказать об этом, вместо того чтобы клеветать на нас, бывших апостолами и порядочными людьми. Но получается так, что эти мошенники позволяют себе вольности по отношению к нашим именам, а херувимы следят за их ужимками и подшучивают над нами. Так что не очень — то большое удовольствие быть святым апостолом на Небесах, Юрген, хотя когда — то мы, двенадцать, были вполне счастливы. — И Петр вздохнул.
— Я не понял одного, сударь. Вы только что говорили о Крыше Войны. Что это?
— Это каменная крыша, сделанная из двух скрижалей, врученных на Синае, которые Бог прилаживает над Землей, когда люди идут воевать. Он — милосерден, и здесь многие из нас помнят, что когда — то были людьми. Так что, когда люди идут воевать, Бог отгораживается от того, что они делают, поскольку Богу хочется быть по отношению к ним милосердным.
— Она же, однако, должна препятствовать восхождению всех молитв, творимых в военное время.
— Конечно, это вторичное назначение крыши, — ответил Святой Петр. — Чего ты еще ожидаешь, когда глумятся над словами Учителя? Хотя слухи почему — то просачиваются, ужасно нелепые слухи. Например, я в самом деле слышал, что в военное время к Господу Богу возносятся молитвы, чтобы он поддержал своих любимцев и принял участие в убийстве. Не то, — торопливо сказал добрый Святой, — чтобы я верил, что на такое богохульство способен
