Серая стена. Свет из окон. Опрокинутый стол. По полу рассыпаны бумаги какой-то учетной книги.
Первый из «козырных» (мимоходом я подивился прозорливости Сагадеева) сидит в простенке со вздернутым к плечу револьвером. Блондин с богемным, утонченным лицом. На щеке — крупный порез от стекла. Уже запекшийся.
Пиджак, синяя косоворотка, штаны, заправленные в короткие сапожки.
Я мягкими жилками нависаю над ним, где-то сзади и рядом тяжело клонится еще больше вперед Подгайный.
Вдох-выдох.
Вспыхивает стрельба. Блондин не глядя просовывает руку с револьвером, рука дергается дважды.
Сбоку от него, оседлав стул, спокойно смотрит во второе окно смуглый, цыганистого вида «козырь» в цветастой жилетке, в рубашке с выточкой по вороту. Блестит золотыми зубами, приоткрывая рот.
Жалко, кровью не расслышать, что он говорит.
Видимо, комментирует ситуацию. Или советует целиться лучше. И его совсем не волнует полицейская осада.
Из сапога у него торчит плетка, пальцы — в дешевых перстнях.
Больше в помещении никого нет. Широкие двери, ведущие в саму покойницкую и больничный коридор, приоткрыты. За ними — полоса темноты.
Но мне пока туда, в темноту, и не надо.
Я скручиваю жилки в петельки и крючки. Светло-зеленые. Красно-белые. Намечаю точки захвата: сердце-плечи-бедра.
Сейчас вы у меня, родные, один за одним, даже не соображая, что делаете, пойдете на голос Сагадеева.
«Спираль Эрома» почти упирается блондину в грудь.
Я раскручиваю ее-себя, сначала медленно, затем быстрее, едва касаясь, настраиваясь. Чтобы наверняка. Ну-ка!
Бом-м-м!
«Спираль» от удара о чужие жилки неожиданно сминается, будто бумага в кулаке, ее разрывает на лепестки, раскидывает, размалывает о стены и потолок.
Бом-м-м!
Где низ, где верх? Я тяжело помотал головой. Это что? Это как? Это с чего вдруг низший…
Коротко вздрогнул Подгайный.
Я ухватился за его предплечье. Сжал. И одновременно принялся вязать-сшивать жилки в морге по новой. Очень интересно. Очень. Сдохнуть можно…
Вдох-выдох.
Блондин, даже не почувствовав, что его только что атаковали, смеется чему-то, что с ленцой рассказывает цыган.
Вот он откидывает волосы со лба…
Я вижу красный след от пальца, такой же, каким я только что метил надзирателя. И все же другой — вокруг него наверчено старых слов крови, колючих, искристых, опасных.
Мне с такой защитой не справиться.
Было бы время, стер бы я эту гадость. Вскрыл бы по буковке, по грамму, по крупице. Даже фамилию владельца узнал бы.
Но времени нет.
В ухе у цыгана серьга, а под шапкой черных волос — та же отметина. Я обхожу его стороной, жилками устремляюсь в покойницкую.
Во внешнем пласте Сагадеев уже умолк. Куда-то пропал Тимаков. Пылит дорога. Солнце давит на макушку.
На миг я задумываюсь, какой же силе я противостою.
Безумным людям с «пустой» кровью. Уголовникам, уведенным под защиту и помеченным как вещи. Как яйцо. Как зеркало.
Кого ждать еще?
В покойницкой горит масляная лампа. Нагар тянется вверх по стене. В круге света — занавесь и край стола. Еще столы угадываются дальше.
Всего трупов шесть.
Я не чувствую ни холода, ни трупного запаха.
Рассеянная веером кровь ищет, находит каждого из шести. Лобацкого среди них ожидаемо нет. Скорее, подготовленный к выносу, он лежит где-то в коридоре. Зато у входа, до плечей накрытый покровом, обнаруживается свежий покойник.
Убитый «козырь».
Худощавый, скуластый, с косым разрезом глаз.
Все-таки одного из них подстрелили.
Жилки блеклые, сникшие, с краев уже начался распад, покров на животе намок. Кисть, выскользнувшая из-под покрова, испачкала пол красным.
Стоп.