Вспоминая отца, я почему-то вижу его взглядом Майтуса из ванны — высохшего и поседевшего раньше времени человека с ножом.
Родные черты, знакомые, из зеркала, глаза. А кровь — кровь не отзывается. И сердце молчит. И все же…
Я распустил жилки.
Отец не мог не оставить сообщения или хотя бы знака для меня. Он готовился, он должен был понимать…
Пол? Нет. Шкафы, стеллажи? Книги? Вряд ли годятся.
Я обошел вокруг выемки с ванной. Кровь светила со стен. Кровь…
Что можно сделать кровью, если знаешь, что твой сын будет здесь?
Жилками, как тонкими щупами, я рассыпался по мазкам, пятнам капель, завихрениям и линиям, отмечающим стену против окон.
Нет. Нет. Мертво. Опять ничего. Нет. И вдруг — слабый отзвук. Тонкая кривая пыхнула красно-белым, укусила ящеркой, опознав. И снова ничего.
Я захватил ниши под балконом и двинулся по стене дальше, а затем перескочил на соседнюю. Еще несколько кровяных мазков отозвались на касания.
Я вспотел, где-то внутри возникло противное липкое дрожание — синдром утомления. Как бы, Бастель, не свалиться снова.
Найдется ли у Репшина новая чудодейственная микстурка?
Свернув жилки, я сел на край выемки. Через анфиладу комнат эхом пронеслось цоконье копыт и увязло на грудах мусора.
Почудился мне там, снаружи, промельк конника или нет?
Я закрыл глаза. Отвлекись, Бастель, подумай. Если отец не убит, что с ним? Где он? Вряд ли в плену. Иначе нападения на меня бессмысленны.
Чистая кровь Кольваро — только у нас двоих.
Значит, он вне досягаемости. Значит, отсюда он смог бежать. Но как? Как можно исчезнуть из-под носа убийцы? Убийцы, который чувствует твою…
Я замер, не веря догадке.
О, Благодать! Или гуафр? Нет, отец, конечно же, ты не умер. Но и выбор твой…
Вновь распустив жилки, я нашел еще девять меток. Всего — пятнадцать. Последняя обнаружилась на перилах заваленной лестницы.
Все метки находились на разных высотах и были различны.
Я начал с самой высокой и, сложив три первых по нисходящей значка, получил слово на древнем языке. Ме. Я. Следующие пять значков дали слово «ишма». Еще четыре — «тэин». И последние три опять «ме».
Ме ишма тэин ме.
Я улыбнулся. Послание означало: «Я жив. Не ищи меня».
И какой бы я ни был голем, но глаза мои иногда сами рождают слезы. Их немного, одна, две, но они есть.
«Я жив. Не ищи меня».
По крошке, по стеклу, перепрыгнув через стол, мимо люстры я вышел на крыльцо. Вечерний воздух показался удивительно сладким, хоть вдохни его и не выдыхай.
Тимаков курил, сидя на каменной ступеньке, вид у него был нахохленный.
— Ну как, подумали? — спросил он, не оборачиваясь.
Я сел рядом.
— Он жив, Георгий.
Тимаков блеснул скошенным глазом. Борода, видимо, отклеилась, и голый подбородок его выглядел непривычно.
— А я свое мочало — того…
Он махнул рукой в сторону кустов.
— Я вижу, — улыбнулся я.
— И что дальше?
— Спать. А завтра утром я попробую повести нить. Потом поеду за Бешеный ручей. Попутно убью двух-трех разбойников…
Плечо Тимакова легко толкнулось в мое.
— А че, конпания-то господину нужна, ась? Если покумекать-то?
— Не откажусь, — сказал я.
Тимаков кивнул. Дымок от сигаретки выписал витиеватый вензель.
Значит, подумал я, пустокровники видят только жилки, рисунок крови. И когда отец истратил, защищаясь, всю свою силу, как я в лесу, нападавший его попросту потерял.
Да и мы…
Я вздрогнул, представив, каково отцу сейчас. Слепота и бессилие на полгода. Сознательно выбранные слепота и бессилие. И бегство подальше от
