приходилось?
— Воевать — нет, а во Франции бывал, и не раз. А так — что ж… У нас в России есть поговорка: бог не выдаст, свинья не съест, — затянулся дымом Голицын. — Война — она везде война, так что нам, военным, не привыкать.
— А вы помните, каким был город до войны? — мечтательно вздохнул Гамелен. — Ведь тот, кто попадает в столицу впервые, не получит никакого представления о том, какой же настоящий Париж. Ведь это же был настоящий праздник жизни, никого не оставлявший равнодушным. Сегодняшняя жизнь — бледная тень былого величия.
— Да уж, — лаконично подтвердил Голицын, невольно вспоминая свой визит во французскую столицу перед войной. Особенно запала тогда в душу рыжая Мари. Ох, и время было!
Однако наступала пора расходиться.
— Что ж, мсье Голицын, простимся, — улыбнулся Гамелен, подавая руку русскому офицеру. — Думаю, что увидимся.
— Я тоже на это надеюсь, — поручик сжал руку француза так, что тот слегка охнул. — Тем более что по нашим российским меркам Париж от Шампани в двух шагах.
— Ха-ха-ха! — сверкнул зубами француз. — У вас хорошее чувство юмора. Какая же должна быть необъятная страна, чтобы иметь такую шкалу измерений?
— А вы приезжайте к нам, увидите! — махнул рукой поручик, садясь в фиакр, который, сделав круг, с цокотом покатил пассажира прочь от театра, прочь от Парижа. Туда, где сейчас во многом решалась судьба войны.
Гамелен, проводив глазами отъезжающий фиакр, постоял еще с минуту, жадно вдыхая прохладный ночной воздух, и двинулся по улице. В отличие от Голицына, ему не надо было отбывать за пределы города. Его служба не была непосредственно связана с боевыми действиями, а жил он неподалеку, так что решил пройтись пешком.
Идя по тротуару, француз насвистывал мотив из оперетки, помахивая врученным ему сегодня пакетом. Секретные документы сегодня так и не оказались в генштабе, но к этому Дидье, как сугубо штатский человек, лишь волею случая ставший офицером, отнесся спокойно: генштаб далеко, начальства в такое время там все равно не было, так что до завтра документы уж точно никому не понадобятся. Тем более что надо ведь было развлечь русского союзника, спасшего фамильное заведение. Да и чего бояться в театре, где он бывал сто раз?
Перейдя улицу, Гамелен повернул направо. До дома оставалось два квартала. Позади послышался шум машины. Рядом поравнялось и притормозило такси. Дальнейшие события развивались предельно быстро. Из авто выскочили двое мужчин, один из них ударил чем-то тяжелым капитана по голове. Тот ахнул и стал оседать. Незнакомцы, проявляя завидную быстроту, подхватили под руки представителя генштаба и поволокли его в машину. Хлопнули дверцы, и автомобиль исчез за поворотом. На улице никого не было, лишь в полуосвещенном окне напротив колыхалась занавеска.
На афишной тумбе ветер трепал полуотклеенный плакат — «Несравненная Мата Хари». Ниже более мелким шрифтом было набрано: «Она, покорившая весь мир своим уникальным искусством. Та, которой рукоплескали лучшие театры. Она сведет вас с ума своим божественным талантом. Она — великолепна! Приходите увидеть лучшую женщину Европы и Азии».
На картинке была изображена та самая, выступавшая в театре танцовщица, в роскошном платье, оставлявшем обнаженным большую часть ее тела.
Вряд ли хоть одна женщина, во всяком случае, во время Великой войны, в такой мере возбуждала мужскую и, вероятно, и женскую фантазию, как эта особа, выбравшая для себя сценический псевдоним Мата Хари — замечательная танцовщица, необычайно красивая особа, проститутка и германская шпионка.
ГЛАВА 6
На Западном фронте в районе Соммы все оставалось без изменений. В пасмурный осенний вечер над позициями французов летел цеппелин. Высота около четырех километров делала его неуязвимым для стрелкового оружия. В гондоле, кроме пилота, находились капитан Питер Штрассер с громоздким фотоаппаратом, несколько офицеров и химик Эккенер.
Военным этот представитель науки за время полета уже успел надоесть невероятно. Химик оказался пренеприятным человеком, производившим отталкивающее впечатление. Не успели все усесться в гондолу, как ученый принялся ныть и психовать. Далее положение только усугублялось: страхов у него оказалось более чем достаточно. Он боялся высоты, того, что по нему начнут стрелять, ему было страшно, что цеппелин может упасть на землю…
— Какого черта мы брали с собой этого чистоплюя? — шепнул офицер своему коллеге. — Меня сейчас противник гораздо менее волнует и раздражает, чем этот нервнобольной субъект.
— Начальству виднее, — пожал плечами майор. — В последнее время почему-то часто оказывается, что в войне чуть ли не большую роль играют такие вот умники. Видимо, времена сильно изменились. К сожалению…
— Смотрите, господа, — указал вниз лейтенант. — Вот они!
Внизу, в разрывах облаков теперь можно было различить двигающуюся маршевую колонну с артиллерией. Похоже, цель была обнаружена.
— Снижаться! — приказал Штрассер.
Пилот переложил руки на руль глубины.
— Зачем это… снижаться? — подозрительно поинтересовался Эккенер.
— Качественные съемки с высоты четырех километров невозможны, — терпеливо пояснил командир корабля впечатлительному ученому.
— А если нас собьют прямо с земли? А если… британский или французский аэроплан? — снова запсиховал химик. — Я не собираюсь погибать, тем более таким нелепым способом. Я же в отличие от вас человек не военный.
— На войне как на войне, господин Эккенер, — сухо ответил капитан. — Здесь всякое может случиться.
Но химик не хотел знать о том, что «может случиться». Один из офицеров, обер-лейтенант, выразительно глядя на ученого, «вдруг вспомнил» о том, как наблюдал еще перед войной, с земли, прямо над эллингом одной из баз дивизиона, как взорвался и погиб со всем экипажем боевой дирижабль L-2.
— Первые минуты полета проходили абсолютно нормально, — рассказывал он. — Дирижабль, слегка покачиваясь, медленно набирал высоту. Бриз развевал на корме военно-морской флаг, выделявшийся на фоне серого осеннего неба. Вдруг из хвостовой гондолы на трап, соединявший переднюю и заднюю рубки воздушного корабля, выскочил человек и стал быстро пробираться вперед. Такая поспешность в передвижении по узенькому трапу могла быть вызвана только одним — на борту дирижабля случилась какая-то неприятность.
— И что? — нервно дернулся Эккенер.
— В следующую секунду я заметил, как из носовой гондолы навстречу бегущему человеку выбросило язык пламени. Похоже было, что это горел вытекавший из топливного бака бензин. Затем порыв ветра взметнул огонь вверх, к баллонам с водородом, и громадный L-2 исчез в ослепительной вспышке взрыва. В течение десяти секунд все было кончено. Обгоревший остов цеппелина рухнул на землю с высоты трех сотен метров. Никто из двадцати восьми членов экипажа не имел ни малейшего шанса на спасение, — сделав внушительную паузу, покачал головой офицер.
— Сейчас же прекратите! — визгливо закричал Эккенер. — Я не желаю об этом слышать.
— Как хотите…
В гондоле прекратились все разговоры, и только двигатель продолжал успокаивающе урчать за переборкой.
Все следили глазами за стрелкой высотомера, отсчитывавшей очередную сотню метров. Дирижабль
