Но оно занято муляжами. Социальность рождает не человека, а рабочую силу.
Субъективный фактор, т. е. театральную мультипликацию. Ведь рабочая сила – это и есть политико- экономический код мультипликации. Раньше человек продавал человека, вернее господа продавали рабов. И это был театр. А теперь свобода, т. е. я сам себя продаю. Я раб и одновременно господин. Я – мультипликация. Это предел моей свободы, ибо «я» – театральная условность. Не имитирую ли я самим собой себя в качестве того, что никогда не может быть без суфлера? Не является ли социальный мир культурой подделки? Эти вопросы нужно понимать как отказ от ответа,.как некую абсолютную безответственность. 1 Суфлер, т. е. подсказчик, заменяет под-сознание. Вернее, это и есть наше подсознание. Наш род.
Идея о том, что субъективность производится так же, как производятся микрокалькуляторы, часто встречается в текстах так называемого спектрального постмодернизма. Например, в работах Ф. Гаттари и Ж. Делеза. Но если субъективность производится, то это значит, что существуют и проблемы производства. Что же это за проблемы?
Реконструкция субъективности, осуществленная Гаттари в статье «Язык, сознание и общество» (1), основана на неопределимости субъективности. То есть мы не можем узнать из этой статьи, что такое субъективность, что Гаттари имеет в виду, когда произносит это слово. Не многим удается скрыться из вида и темнить в темноте.
Гаттари с Делезом удается. Они темнят, строят свой текст, реализуя стратегию своей неузнанности и нашей неосведомленности. Мы знаем только то, что она, субъективность, производится, т. е. есть нечто производное. Среди ее производителей может быть другой. То есть «Я», которым каждый себя называет, возникает как представление о себе самом. Оно изначально было спектаклем.
Человек – друг театра. Но представления производятся, как этикетки, для того, что не имеет имени. Например, для банок с соком. Человек – «банка», если его «Я» продукт серийного производства. Иными словами, я (не я) потеряло свое имя, но приобрело маоку. Теперь я маскируюсь и устраиваю спектакль, валяю дурака. Я – самый маленький спектакль. В одно слово. Когда религия была связующим центром человеческой жизни и в этом смысле она была тоталитарной, тогда -были, вернее, могли быть те, кто имел имя для того, чтобы не раствориться внутри одного безымянного целого. Децент-рированная демократия не знает имени, она апеллирует к коллективу, к анонимному «эй, ты».
Идеологическая тотальность отчуждает отчуждение человека. Автономизация сфер культуры уничтожает тоталитаризм, подчиняя человека местной автономии.
Децентрированные люди – туземцы. Мир живет как провинция. Человек Нового времени – актер. Он выступает уже не от своего имени, а как представитель определенной сферы культуры. Возникает отчуждение индивидуума от культуры. Например, кто вы?
Мы – работники искусств. Объективность автономий такова, что субъективность не находит в ней места. Все как бы превращается в камень. Ведь что такое камень? То, от чего нового ожидать нельзя. Можно лишь повторять и сохранять достигнутое. А всякий повтор создает пространство отсроченных действий, машину представлений.
Мы здесь, а ты – там. И ты там помолись за нас здесь. Вариации как тип творчества становятся универсальной формой существования посредственности. Для творчества нет задач, все открыто и представлено. В идеях нет больше потребности. Гаттари пишет: «Три типа соображений побуждают нас расширить определение субъективности так, чтобы оставить позади классическую оппозицию между индивидуальным субъектом и обществом и тем самым пересмотреть имеющие ныне хождение модели Бессознательного: вторжение субъективных факторов на самый передний «рай исторической актуальности, массовое развитие машинного производства субъективности и на последнем месте нынешнее подчеркивание этологических и экологических аспектов, относящихся к человеческой субъективности» (1, с. 152).
Из этого отрывка следует, что Гаттари намерен пересмотреть понятия Бессознательного. Правда, что такое бессознательное, он тоже не знает. Остается загадкой и универсалистское представление субъективности, когда все имеют одно на всех представление. Человек – это существо индивидуальное или универсальное, разумное или традиционное? Если разум освобождает человека и делает его свободным, то традиция связывает человека. Децентрализация социума делает возможной самостоятельность индивидуума. Иными словами, разум всегда есть индивидуальный разум, а традиция коллективна. Например, когда греки повернулись к разуму, они отвернулись от традиции.
Позднеевропейский человек сделал фундаментальное открытие, он понял, что ум находится вне сферы творчества. Почему? Потому, что разум открывает истину, а истина связывает, а не освобождает. Естественным и неизбежным становится неравенство между людьми относительно разума. Человек перестал быть субъектом разума. Он существует как бы вне его с тех пор, как субъект разума сделался анонимным. Индивид не ищет новых истин, ибо он перестал производить мир субъективности и стал потребителем уже созданного в этом мире. При этом индивидуум, как и всякий потребитель, делается столь же зависимым от чужого разума, потенции которого превосходят его собственные, сколь и раньше он был зависим от традиции. Универсализм потерпел крах. В соответствии с законом индивидуализации каждый желает получить свою порцию субъективности (национальной, языковой и т. д.). Каждый хочет отныне иметь свою память, а не универсальную, свой рассудок, а не машинный, свою фантазию, а не то, что выработано в недрах безликих редакций и мозговых трестов социальными машинами. Но как найти (и
помнить) что-то свое, если оно все время распадается на чужое. Проблемы производства субъективности заключаются в навязывании универсального сознательного (и бессознательного), тогда как каждый имеет право на свои бессознательные фантазмы.
И точно так же, как звучит лозунг современных экологических киников «назад к природе», должен зазвучать лозунг-протест против гнета лингвистически означающего, против языка указок и инструкций.
Субъективность отделилась от человека и прижилась в машине, которая производит образы. Субъективность стала слишком серийной.
«Машинное производство субъективности может работать и к лучшему, и,‹к худшему.
Лучшее – это созидание, изобретение новых универсумов референции; худшее – отупляющая масса – медиатизация, на которую сегодня обречены миллиарды индивидуумов» (1, с. 153).
Нигде не осталось места для творчества. Индивидуальность деградировала.
Индивидуум оказывается полностью произведенным вплоть до интимнейших глубин его бессознательного существа. Свобода и самостоятельность человека оказались фикцией, ибо все производно. Человек больше не может быть индивидуумом. Но он уже и не хочет им быть. На место индивидуумов вышли коллективы безымянных сериалов.
Между индивидуумом и обществом, именем и безымянным с давних времен велась борьба. В конце концов социальность вышла победителем в этой борьбе. Индивидуум потерял веру в себя и сдается. Победило равенство всего со всем. Равенство всех перед законом, равенство в правах дополняется равенством перед разумом, перед субъективностью. Гаттари склоняется к лучшему, но лучше бы он отказался и от лучшего, и от худшего. Конечно, мир ребенка имперсонален, но что следует из этого безличного мира? Почему мы должны оставаться всегда детьми? На этот вопрос Гаттари не отвечает. Дословная субъективность ребенка и дословная субъективность древних народов имеют нечто общее между собой. Это общее – отталкивание от универсальных языковых структур субъективности (и бессознательного).
Дословную субъективность, как чистый воздух, нужно уметь сохранять независимо от того, обнаруживаем ли мы ее в снах, в бреду, в творческой экзальтации или в любовном чувстве.
Задача экологии не допустить антропологической катастрофы, но для этого люди должны научиться оберегать самих
? себя от воздействия ультрафиолетового излучения уййверсаль-ных теорий и систематизирующих концепций. Для того чтобы создать климат экзистенциальной аутентичности, приходится прибегать даже к симуляции. Симуляционные замещения становятся более истинными, чем природа.
Чем же симуляция, эрзац, подделка лучше природы, образца? Копия становится лучше образца, если нет самого образца, если признать, что никакой индивидуальной субъективности не существует, а существует только коллективная субъективность.
Пока есть иное, существует и индивидуальное, ибо иное для индивидуального не другое
