– А потому, – ласково произнес Хрёрек, – что ты – князя нашего боярин. И
– Ты мне не указывай, нурман, как мне с родичами общаться! – заорал Сырога. – Здесь не твоя сила, а наша! Кого хочу, того и пускаю! И во двор, и в Ладогу!
Договорился краснорожий!
– Значит, теперь ты, Сырога, решаешь, кого в Ладогу пускать? – не сулящим ничего хорошего тоном произнес Гостомысл. – Может, тебе и место боярское невместно? Княжье получше будет?
Тут краснорожий сообразил, что пословица «Язык мой – враг мой. Прежде ума рыщет, беды ищет», как раз – про него. Дорыскался.
Стушевался боярин, забормотал что-то покаянно-невнятное.
Хрёрек скромно помалкивал.
Изменился мой конунг. Раньше он пожестче был. Но результат был достигнут.
– Половину подворья своего отдашь этому, – кивок в мою сторону. – Ту, что у реки. В нем я уверен, что мне будет служить, а не родичам твоим из Старого и Нового города!
– Да не тебе он будет служить, а дану своему! – в сердцах воскликнул Сырога.
– Вот и хорошо, – одобрил Гостомысл. – Для тебя, Сырога, что я, что зять мой Рюрик – всё едино должно быть.
Боярин сморщил красную рожу: кажется, еще чуть – и заплачет.
– Как же так, княже? – проскулил он. – Это ж отчина моя… Что ж мне уже и воды из Волхова не почерпнуть?
– Ты мне на жалость не дави! – отрезал Гостомысл. – Отчина твоя – по ту сторону реки. А здесь – мое. И отцу твоему здесь поселиться мой отец позволил, потому что доверял.
– Так и ты мне верь, княже! – пылко воскликнул мордастый боярин. – Я ж тебя – как отца почитаю!
– Вот и почитай, – Гостомысл цапнул с блюда птичью грудку, вцепился зубами, пачкая жиром бороду, и пробормотал невнятно: – А землю, какую я велел, отдай. Или забирай чать да иди к Водимиру.
– Не-ет, – процедил Хрёрек с хищной улыбкой, которая сразу превратила его в прежнего Хрёрека-конунга, которого я помнил и любил. – Нельзя ему к Водимиру, отец. Слишком много он знает… интересного.
– Вот тебя не спросили, нурман! – фыркнул Сырога.
И зря.
Мне было достаточно протянуть руку. Левую руку. Нет, хватать за бороду я его не стал. Это по здешним понятиям – страшенное оскорбление. А вот про кадык ничего не сказано.
– Князь Рюрик, – поправил я. Голос мой был мягок, чего нельзя сказать о пальцах.
Сырога захрипел.
Кто-то из бояр, из толстомордых, сунулся помочь, но я правой рукой слегка выдвинул из ножен Вдоводел. Солнце блеснуло на геометрическом узоре латунных и серебряных полос оголовья рукояти… И боярин плюхнулся на лавку. Обо мне в Ладоге говорили разное. Но большинство сходилось на том, что я – такой же безбашенный псих, как Свартхёвди и Хавгрим. Только еще безумнее, потому что иначе как бы я с ними управлялся? Такая репутация мне была по душе. Местная знать старалась не нарываться.
Сырога выпучил глаза и вцепился мне в руку. Хорошая хватка, но до привычных мне викинговых клешней боярину далеко.
– Послушай меня, Сырога, – почти ласково проговорил я. – Если ты еще раз обратишься к моему князю неуважительно, я тебя убью. А если я узнаю, что Водимиру стало известно о том, о чем мы здесь говорили, то я убивать тебя не стану. Я сделаю из тебя свинью. Знаешь, что это такое?
Сырога захрипел. Скорее отрицательно, чем утвердительно.
– Ничего страшного. Узнаешь. Расспроси кого-нибудь, и тебе расскажут. Ты понял меня?
Я отпустил боярина. Он зашелся кашлем.
– Думаю, ты понял, – я покосился на Хрёрека: не перегнул ли палку?
Лицо моего командира не выражало ничего. Он делал вид, что полностью поглощен жареным жаворонком.
И Гостомысл тоже делал вид, что ничего не произошло.
Для всех остальных это было верным знаком: мои действия одобрены руководством.
Но я не обольщался. Им обоим удобно иметь под рукой отморозка. Дикого зверя, которым можно пугать ближников. Прежний Хрёрек-конунг повел бы себя иначе. Дал бы знать, что я действую с его подачи. Хотя с прежним Хрёреком никто и не рискнул бы говорить так, как только что – Сырога.
Ладно, переживем. Это политика. И то, что это политика, понятно уже по тому, как отнеслись прочие бояре Гостомысла к унижению коллеги. Большинство – с откровенным злорадством. Вот так. Учитесь, Ульф-хёвдинг, принципу «разделяй и властвуй».
Сырога наконец прокашлялся, тоже оценил обстановку… И покинул наше общество, даже не попытавшись опробовать на мне остроту меча. А ведь
