В Гаване я не заметил сильных разрушений – если не считать нескольких сгоревших халуп рядом с Ведадо. Но у меня создалось ощущение, что жители столицы выглядели напуганными.
И я подумал, что некоторые из слухов могли все-таки быть правдой.
…Мне повезло: когда я явился в крепость и на ломаном английском сказал, что хочу отправиться на войну в Европу, меня сразу провели внутрь, в какое-то мрачное помещение, похожее на средневековый каземат, где я сидел больше часа, листая журналы с не совсем приличными картинками.
Потом ко мне вышел бравый американский офицер. Я быстро отбросил журнал.
Офицер лишь улыбнулся белозубой улыбкой.
Мне повезло: североамериканец не сказал, что я еще слишком мал, что мне надо подрасти… Теперь я понимаю, что он был даже рад, что ему подвернулся зеленый юнец, который добровольно, без принуждения, был готов стать пушечным мясом.
Через неделю я уже находился в североамериканском лагере по подготовке военнослужащих.
Я едва успел съездить домой, попрощаться с родителями.
«Ты только вернись!» – сухо сказал мне отец. А мать, плача, повесила мне на шею защитный амулет.
«Я вернусь!» – спокойно ответил я. Душа моя ликовала, но я сдерживал рвущиеся на волю эмоции, потому что я уже был мужчина и должен был вести себя сдержанно.
В Америке у меня началась настоящая мужская жизнь.
В лагере я был единственным кубинцем, остальные – янки, и поначалу на меня смотрели как на какого-то экзотического зверька. Но потом потеряли ко мне интерес, и меня это вполне устраивало.
С утра до вечера нас гоняли вечно недовольные сержанты, пытаясь сделать из «сброда» настоящих солдат.
За полтора месяца мы научились ходить строем, ползать по-пластунски, отдавать честь офицерам, стоять на посту, стрелять из винтовки и колоть штыком. Было очень трудно – порой я, придя в казарму вечером, валился в кровать и отрубался до утра. Но мне нравилась такая жизнь – настоящая, мужская…
И сердце радостно билось в груди, чувствуя приближение времени, когда нас наконец отправят в Европу, где мы сможем показать врагам все, чему научились…
…Мои ноги, обутые в тесные солдатские сапоги, ступили на берег Франции 9 октября 1917 года…
С того дня прошли два долгих месяца.
Два месяца между жизнью и смертью.
Два месяца в меня стреляли, пытались заколоть, смешать с грязью, но я до сих пор жив.
Даже ни разу не был ранен.
Меня, наверное, берегли какие-то высшие силы, чтобы, когда закончится война, я переступил порог небольшого, но такого родного дома, что стоит на окраине Баньеса, где меня ждут мать и отец.
Я войду в дом и крепко обниму родителей, которых мне так не хватало, пока я был на войне. Они будут плакать – от радости, что боги услышали их молитвы и вернули им сына, живого и почти невредимого, если не считать обожженной души.
Даже отец уронит слезу, хотя он никогда не был сентиментальным.
Так знайте, мои дорогие, – я скоро вернусь.
Обязательно вернусь…
Вечером нам сообщили, что завтра на нас двинутся совсем свежие немецкие части. Вместе с русскими…
Да, случилось так, что Россия, которая начинала войну вместе с Антантой, неожиданно переметнулась на сторону Германии.
Еще в феврале в Петербурге произошла революция, была свергнута монархия, а в конце октября случился новый переворот, к власти пришли какие-то bolsheviki, которые разорвали договор с Антантой и вступили в союз с Германией.
И теперь революционная армия русских – Красная Гвардия – вместе с немцами и австрийцами теснит на всех фронтах англичан, французов и американцев.
И завтра с утра русский вал накатит на нас.
Мы должны продержаться двое суток, пока к нам будет прорываться подкрепление…
…Мы все-таки бросились в контратаку – после двухчасового артиллерийского обстрела, когда в грохоте взрывов не были слышны даже стоны раненых.
Мы – те, кто выжил в этом аду – рванули в атаку, пока враг думал, что мы полностью сломлены.
Мы бросились в атаку, понимая: это наш последний бой.
Нас пытались остановить пулеметным огнем – пулемет на пригорке трещал неустанно, – но мы рвались вперед.
Вокруг меня падали товарищи, но смерть по-прежнему обходила меня стороной.
