– Ну, разве ты у меня не картинка сегодня!
– Спасибо, папа.
– Эви, будь лапочкой, – сказала, не оборачиваясь, мама от плиты, – позови брата завтракать, ладно?
Сердце у нее так и припустило. Джеймс. Джеймс здесь.
Свет лился сквозь стеклянную дверь – такой яркий, что по ту сторону ничего не было видно. Она толкнула створку. Там все было совсем как она помнила: веревочные качели на огромном дубе, огород с кустами спелых помидоров, папин «Бьюик», припаркованный у сарая. Чуть туманное солнце одевало все это зыбкой прелестью. У кормушки чирикали птицы. Цикады ласково стрекотали в пушистой, сочной траве.
Где-то кто-то пел:
–
Сквозь живую изгородь мелькнула рука, болтающаяся нога… Весь покой слетел с нее, и Эви бегом помчалась к фигуре, распростертой на старой садовой скамейке.
– Джеймс? – Она прошептала это так тихо, что брат мог и не расслышать, но он сел, обернулся и широко улыбнулся ей.
Солнце освещало его сзади, так что он весь сиял.
– Неужто это моя маленькая храбрая сестренка, Артемида, оставила охоту и снизошла в наши кущи? Молю, поведай мне вести с Олимпа!
Каждый вечер он читал ей греческие мифы. Они часто так промеж собой разговаривали: Джеймс был Аполлон, она – Артемида. Папа, конечно, был Зевс, а мама – Гера. Так им удавалось хоть как-то выживать на убийственно-скучных светских мероприятиях: «Но, чу! Вон гарпии слетают на буфет, гляди!» – шептал ей Джеймс, показывая на стайку церковных леди, насевших на шведский стол и быстро склевавших все самое вкусное. «Спускай Кербера!» – хихикая, отвечала на это Эви.
Кажется, надо было передать ему что-то от мамы, но сердце болело так, что она никак не могла вспомнить, о чем вообще речь.
– Я… я так по тебе скучала. Вот и все.
– Ну, как видишь, я здесь.
У Эви перехватило горло. Он и правда был здесь – такой золотой и ласковый, ее брат-защитник, ее лучший на свете друг. Какая-то мысль упорно лезла в голову – ужасная мысль. Эви попробовала вытолкнуть ее вон, но та жужжала, билась в стекло разума, словно пчела из сада.
– Нет. Ты же умер, – прошептала она.
Странно помнить это даже во сне. Даже здесь боль следовала за ней по пятам. Она проиграла битву, и слезы хлынули рекой по щекам – а потом она вздрогнула всем телом, потому что его добрые пальцы стерли их прочь.
– Ну-ну, старушка. Ты разве не знаешь: храбрая Артемида никогда не плачет.
Он сорвал черноглазый цветок рудбекии и протянул ей.
– На, держи, – потом подхватил со скамейки томик стихов: Вордсворт, конечно, его любимый – и кивнул на раскрытую страницу. – Клади сюда.
Эви положила цветок на бумажное ложе, а Джеймс прочел стихи под ним:
С улыбкой он захлопнул книгу.
– Вот так. Сохранено на веки вечные.
С заднего крыльца донесся мамин голос.
– Джеймс! Эванджелина! Завтрак остынет!
– То Гера на Олимп нас призывает!
Эви ужасно хотелось схватить сон за края, как одеяло, и завернуться в него целиком – в такой счастливый и надежный. Солнце грело ей лицо; цикады пели все громче. C крыльца за изумрудным газоном махали мама и папа – сияющие, веселые. Но что-то было не так. Дом вроде как мерцал – совсем легонько. Каких-то несколько секунд это был даже и не дом, а будто бы вход в тоннель, и что-то в клубящейся там, внутри, тьме Эви неприятно пугало.
– Джеймс! – в панике прошептала она. – Джеймс!
Он уже стоял у калитки, в военной форме болотного цвета, c ружьем через плечо. Сон менялся на глазах. Ей отчаянно захотелось схватить его, удержать, пока еще не слишком поздно.
– Джеймс, не ходи! – закричала она, и в картинку хлынул туман, превращая брата в привидение. – Ты не вернешься оттуда, а мы… я не хочу без тебя, Джеймс. Все поломается у нас дома и никогда уже не починится. Джеймс! Вернись!
Она уже плакала вовсю, звала его по имени. Родители и дом пропали – на их месте распахнулось жерло тоннеля, и женщина под вуалью тянула к ней руки.
– Ты его не вернешь. Лучше
– Я… – пробормотала Эви.
Нужно было только сказать «да» – и тогда Джеймс остался бы с ними навек. Сон убеждал ее в этом, и она ему верила. Ничего не может быть проще!
