– Ки-кирилл… Что происходит?
– О, но ты же сама все слышала. – Я пожал плечами, не сводя взгляда с нервно облизывающего губы Вышневецкого. – Война родов. Поводом к которой стала смерть Ирины Михайловны.
Очередной щелчок выстрела раздался в помещении, и завывший Роман рухнул на колени. А вот нечего было дергаться. Поморщившись, я заключил Вышневецкого в кокон, заглушивший его рыдания.
– П-поводом? – стараясь не смотреть на корчащегося «рыцаря», под которым быстро, очень быстро расплывалось красное пятно, проговорила Лина.
– Ну да… Думаешь, если бы она была причиной, этот… стал бы тебя похищать? Да еще так грубо… Ну и давай не будем забывать, что именно сей господин за несколько часов до смерти Ирины Михайловны пытался похоронить меня заживо. Я хоть и не видел ни черта, но можешь поверить, голоса, сказавшего «грузите его», перед тем как меня вырубили и бросили в мусорный бак, не забуду никогда.
Услышав эту цитату, Лина дернулась, как от удара.
– Сними с него «заглушку», – помолчав, тихо попросила она.
– Зачем? Хочешь насладиться его криками? – фыркнул я.
– Кирилл. Пожалуйста. Сними с него заглушку, – медленно, с расстановкой проговорила Лина. Хм. Губы белые, сама трясется, а туда же… Громова, итить. Ладно.
Комнату вновь наполняет вой Вышневецкого, но уже вроде бы потише.
– Рома… а зачем я вам? – Честно, я впервые вижу такой фанатичный огонь в чьих-то глазах.
– Казнили бы, показательно! – скрипя зубами, выплюнул Роман. Вот спасибо, дорогой, вот потрафил! И плевать, что он, кажется, уже не понимает, кому и что говорит. – На страх и в назидание… чтобы все… зна… ли… арргх!
Очевидно, этот выброс ненависти окончательно истощил силы сложившегося пополам урода. Взгляд его замутился, и Вышневецкий вновь застонал от боли в паху. Хм. Неужто у меня действительно рука дрогнула? Что-то больно долго он трепыхается. Вроде бы должен был под корень ему там все разворотить. Хм…
– А… – ошеломленно протянула Лина, переводя на меня взгляд, а Роман вдруг рухнул на бок и что-то заговорил, быстро и сбивчиво. Будто в бреду…
Я прислушался и… не теряя времени, включил запись на браслете. А он все бормотал…
– Твою…
– Что? – не поняла Лина, когда я начал наворачивать круги вокруг корчащегося на бетоне Вышневецкого. Охренеть можно.
– Ничего, Лина. Ничего, – покачал я головой.
Роман умолк, закатил глаза, и… меня в четвертый раз за этот день пробрало холодом чужой смерти. Жаль. Я, грешным делом, чуть не начал надеяться, что он еще чуть-чуть поживет. Уж больно интересные вещи говорил пан Вышневецкий.
– Кирилл… – Лина осторожно коснулась моей руки. – А что теперь?
– А теперь поедем к Бестужевым, – вздохнул я, снимая с нее подавители. – Только сначала…
Я набрал номер Гдовицкого и, дождавшись ответа, окинув взглядом усталую, с покрасневшими глазами и набрякшими под ними мешками, физиономию начальника громовской СБ, кивнул.
– Добрый день, Владимир Александрович. Передайте боярину, что я выполнил его просьбу. Роман Вышневецкий больше не представляет опасности ни для рода Громовых, ни для Малины Федоровны, – проговорив, я крутанул масштаб, позволяя Гдовицкому увидеть всю окружающую нас картинку.
– Твою ма-а… Кирилл, это точно он?
– Да, – я пнул труп, развернув его лицом кверху.
Лина тихо пискнула и побелела пуще прежнего.
– Где вы? Я вышлю людей для зачистки, – собравшись с мыслями, отрывисто бросил Владимир Александрович.
Я продиктовал адрес и, получив просьбу-приказ выметаться оттуда и не высовывать носа из усадьбы Бестужевых, повел заторможенную Лину к выходу.
– Кир, а как ты узнал, что я… мы… с Милой поменялись? – неожиданно спросила Лина, когда мы уже поднялись в зал.
– Подслушал ваш разговор в тот вечер, когда ты дважды попалась Аристарху при попытке побега из усадьбы. – Я рассеянно пожал плечами. Честно говоря, сейчас мне было не до того. Из головы все никак не шла фраза, которую Роман прошептал перед самой смертью. Где-то я ее уже слышал…
В усадьбу Бестужевых мы возвращались в полной тишине. Лина с Милой молчали на заднем сиденье вездехода, старший охраны, сидящий за рулем, хмуро кивал в ответ на неслышимые нам реплики какого-то абонента, а я предавался сожалениям. Об убийстве? Нет. Свои сегодняшние свершения достойными сожаления я не считаю, давно отучен.
Сожалел я о трех вещах. О том, что не удалось испытать в боевых условиях «плевалку-трещотку», сейчас опять покоящуюся в рюкзаке, подальше
