– Вот, пля! Можно подумать, твои чистые!
– Ты че, сдурел? Ты за кого меня принимаешь? Я же не Хаймович. Об угол грязь отстучу и дальше ношу. (На тряпичных развалах такого добра, как носки, было навалом).
– Эй, детвора! Давайте спать, а то встану и не посмотрю, что большие, выпорю, – подал голос старый.
– Спокойной ночи, Моисей Хаймович! – отозвался Косой.
– Спокойной ночи.
Я завозился и, приняв удобную позу, уже шепотом спросил Косого:
– Косой, ты что, первое имя деда вспомнил? А я уже забыл давно, как он раньше нам представлялся.
– Да как-то само на ум пришло.
– Как дела-то, рассказывай?
– Нормально всё. На сносях моя, и одна общаковая баба тоже. Одна баба свободная осталась, но к ней не пойду, моя психует.
– Так ты че, давно без бабы?
– Да уже месяц.
– Ладно, спим, завтра день тяжелый.
Умирающая Сара говорит Абраму:
– Не живи один. Месяц погорюй, но обязательно найди себе женщину.
– Сарочка, проси все что хочешь, но только не это. Лучше тебя я все равно не найду, а такая, как ты, мне и на фиг не нужна.
Не знаю, почему мне пришел в голову этот анекдот Хаймовича, вроде и случай не располагал (болтался я, башкой вниз скручивая пулемет, с неба капало, с меня тоже, не то чтобы я обмочился, хотя позывы были), но рассказал я именно его. Косой хмыкнул. Он уже раза два обшарил кабину вертолета, а теперь от нечего делать сидел и пялился на мою работу. Оставался последний болт, с которым я бился уже час. Он прокручивался, грани были сорваны.
Газовый ключ за сбитую шляпку не цеплялся, а если цеплялся, то норовил сорваться при малейшем неточном движении. А где им быть точными, коли ты висишь на трех конечностях и лишь одной прилагаешь усилия. Разозлился я всерьез.
– Ну его! Косой, подай ножовку.
– Что, никак?
– А ты не видишь?
При помощи ножовки и чьей-то матери болт сдался через двадцать минут.
Освобожденный пулемет повис на веревке. Всё! Я утер пот со лба.
Только теперь я почувствовал, как устал и продрог. Предстояло еще спустится вниз, – и бегом домой. Там тепло и сухо. Хаймович, поди, печку растопил. Но почему-то предвкушение тепла не радовало. Неясная тревога поселилась в сердце. Надо поторопиться.
– Толстый, ты обратил внимание на дыры в вертолете?
– Угу, их трудно не заметить…
– Я тоже их заметил. Как ты думаешь, откуда стреляли?
– Может, с такого же вертолета, может, с земли. Какая теперь разница?
– А такая, что большинство дыр пришлось на дно и лишь небольшая часть в лобовое стекло…
– Слушай, Косой, хорош умничать, лучше помоги пулемет опустить, он тебе нужен, а не мне.
– Просто мне не дают покоя вон те башенки на крыше, одна из них – это выход на чердак, а вторая… вроде такая же, но двери на ней не наблюдается, и дырки в полу вертолета.
– Ты хочешь сказать, что стреляли оттуда? Ладно, сейчас спустимся и проверим. Веревку держи, я отдохну пока.
Наградив Косого веревкой, по которой спускался пулемет, я присел отдохнуть.
Меня всегда поражала одна привычка Косого: любил он, чтоб окружающие приходили к тем же умозаключениям, что и он. Для этого он начинал выдавать всю последовательность своих рассуждений. Как будто проще сказать нельзя. Одним словом, зануда.
Правда, говорил он так не со всеми, а лишь с теми, кого почти принимал за равного, т. е. со мной. С остальными он был куда проще, подай – принеси, пошел на фиг – не мешай.
По идее, я должен был гордиться его вниманием, но меня это раздражало. Зато он гордился, что везде может залезть, куда я залез, почти везде…
Бойцы Косого отдыхали на чердаке. Ночь на нашей крыше у них не задалась, кровососы одолели. Теперь под тихую дождевую капель они мирно дрыхли. Пора будить, груз им тащить предстояло. Взмокшие и промокшие, мы стояли с Косым на крыше.
– Пойдем на башенку глянем, – махнул он рукой.
Дверную ручку мы не нашли, но одна из панелей явно была подвижной, несмотря на видимое отсутствие навесов. Замочная скважина на ней имелась.
