Он мочился в кустах и опорожнял кишечник в находившейся поблизости небольшой впадине под чудесным молодым ясенем, за который удобно было цепляться, спускаясь вниз. В полдень мама приносила ему несколько вареных яиц или кусок мяса и хлеб, в зависимости от того, что у нее оставалось… а в конце месяца местные купцы платили ей за его труды. Такая жизнь была не слишком плоха, и ему приходилось смиряться с ней. Летом, в погожие дни, на вершину холма поднимались и другие люди – порадоваться ясному солнышку, полюбоваться видом. До ненавидел такие дни и этих людей, становившихся за его спиной и прислушивавшихся к тому, что он бормочет себе под нос. Плохо становилось и когда вдова Дженкинс, прихрамывая, поднималась, чтобы провести на холме ночную смену, однако они обменивались разве что кивком. За два года она не сказала ему ни единого слова, и это было отлично. Он жил один так давно, что не знал, как может быть иначе.
Мама говорила ему, что вдоль всего берега, уходившего много дальше, чем он мог видеть, дежурили мальчики и дураки. До не знал, можно ли верить ей, когда она одно за другим выкладывала названия городов, которых он не знал и в которых не мог побывать. Они были для него дальними краями, и До даже не мог представить чистую городскую публику, каменные города и мощеные дороги. Иногда ему снилось, что он отправляется на юг повидать подобных себе, что, загорелый и здоровый, поднимается вверх по склонам и как равный обменивается с ними кивком. Такие сны всегда заставляли его улыбаться, хотя он прекрасно понимал, что не способен на подобные путешествия. До находился на вершине холма в любую погоду и каждый год видел, как зеленеют, золотятся и опадают листья. Холм свой он знал лучше всех живых людей и научился любить его в своих наблюдениях так же, как любил начинавшееся за холмом море во всех его красках и настроениях.
До аккуратными движениями прилепил к ветке крошечный кусочек свиного сала и осторожно, не производя ни звука, отступил назад, а потом поискал взглядом рыжую белку, устроившую себе жилье где-то над его головой. Он каждый день подманивал зверька поближе – орехами, мазком меда, всем, что удавалось прихватить из маминой кухни. Но на свиное сало До питал особые надежды. Как можно не любить свиное сало?
Он отступил назад, отвернулся, чтобы посмотреть на море, и замер на месте. Белка мгновенно оказалась забытой. Притеняя ладонью глаза, хотя солнце чуть выглядывало из-за облаков, мальчик подбежал к самому краю утеса.
Корабли. Они высыпали из серой дали, каждый не длиннее его пальца. Два года простоял До на этом месте зимой и летом – и еще два года до этого, когда был учеником у Джима Сэддлера. Старика возмущали и собственное, ставшее никудышным зрение, и мальчишка, которого прислали ему на смену. Он лупил До так часто, что тот уже никак не мог припомнить все случаи, однако же научил его читать флаги и знамена, рассказал, какими были корабли викингов и как на них гребли и ходили под парусом, и научил его тому, как выглядят и под каким знаменами ходят французские корабли.
Старый Джим уже год как покоился в земле, и, глядя на суда, До считал их, оценивал и вспоминал. Это были не торговые суда, собравшиеся вместе безопасности ради на глубокой воде. И не английские корабли. Не один и не два, но целый флот, больше тридцати, в чем можно было поклясться.
До бросил взгляд на огромную поленницу, сложенную ярдах в сорока от его маленькой хижины. В число его обязанностей входило разбирать ее и заново складывать каждую неделю, чтобы дрова оставались сухими. В ливни и бури он укрывал поленницу парусиной, обвязывая ее со всех сторон. Мальчик знал, что костер зажжется и что он должен действовать, однако все смотрел и смотрел, переводя взгляд с поленницы на флот и обратно.
Он стряхнул с себя задумчивость и, выругавшись под нос, побрел под свою крышу. Слава богу, масляный фонарь горел! Зажигать его поутру было первой обязанностью До, и он не пренебрегал ею, особенно в холодное утро, когда можно было порадоваться теплу, исходящему от стеклянного цилиндра, и греть о него руки до тех пор, пока он не сделается слишком горячим. Сняв фонарь с полки вместе с пачкой свечей, юный смотритель заторопился обратно к костру. Опустившись на четвереньки, он совал в деревянную кладку горящие ветви, раздувал их и подкладывал сухого мха до тех пор, пока огонь не охватил всю поленницу. Языки пламени алыми лентами майского дерева охватили поленья, в которых уже вскипал древесный сок и которые от этого уже начинали потрескивать. Убедившись в том, что огонь разгорелся, До сбегал в хижину, схватил несколько охапок длинных веток зеленого папоротника и бросил их на пылающий костер, над которым на сотни футов над его головой немедленно поднялся столп серого дыма.
Наконец, он остановился, уперев руки в бока, и тут только, глядя на вражеский флот, пересекший Северное море и идущий вдоль английского побережья, заметил, как запыхался. Он не стал оглядываться, когда в деревне внизу затрубил боевой рог, хотя вполне мог представить себе надутые красные щеки дующего в него мясника. Картинка эта заставила его ухмыльнуться.
И вдруг вдалеке он заметил еще одну искорку света. Мальчик повернулся, и глаза его округлились. Там, на высоком берегу, дальше, чем ему случалось заходить, зажегся другой костер. И еще, вглядываясь в него, До заметил, как моргнула еще более далекая светлая точка уже в нескольких дюжинах миль от него. Подобные ему самому мужчины и юноши подхватывали переданный им сигнал тревоги, переносили его все дальше и дальше.
До видел немногие из этих огней, однако ему вдруг представилась картина, от которой перехватило дух: по всему восточному побережью страны зажигались сигнальные костры, передающее посланное им слово. На какое-то мгновение он испугался, однако гордость вытеснила все чувство тревоги. До улыбнулся и пожалел, что с ним рядом нет собаки.
Эдуард взирал на английский берег, проплывавший в милях по левому борту, со своего рода отчаянным вожделением. Во все проведенные в изгнании месяцы он старался не думать об Англии. В этом не было никакого смысла, пока король оставался на континенте, не имея возможности вернуться. Но теперь, когда меловые обрывы, венчающиеся бурыми и зелеными шапками, обращались к самому сокровенному в его сердце, Йорк мог только смотреть и надеяться.
На высоком меловом холме возникла яркая точка. Из такой дали она казалась не ярче простого факела. Но затем, на глазах короля, вдоль берега
