Трава, дряблая, желтая и размазанная в грязи, даже не трепетала. Поникла, готовясь заснуть до весны. Деревья водили ветвями, настороженно посвистывая самыми тонкими сучьями как розгами. Оставшиеся листья лениво кружились, падая вниз.
Осень, мать ее. Пора очарования и бла-бла-бла. Остатки сентябрьской паутины давно унесло ветром. Вместе с теплом и уютом. Лужица чуть поодаль остро и льдисто блестела черным застывшим зеркалом. Рябина, переливающаяся хрустальной алой россыпью ягод, шуршала и колыхалась. От ее волнения по спине бежали вполне себе зимние мурашки.
Пикассо снова засунул зубочистку в рот и повернулся к Морхольду:
– Ты сейчас куда?
– До Колымы.
– Осторожнее, смотри. Там «серые» вовсю охотятся.
– Уж в курсе, – буркнул Морхольд, – пару дней назад гнали меня.
Пикассо кивнул. Мэри Энн посмотрела на Морхольда:
– Дай-ка мне свою руку.
– Погадаешь?
Зеленоватые глаза выстрелили злостью. Морхольд замолчал.
– Посмотрю судьбу.
Судьбу так судьбу.
Тонкие пальцы сильно взялись за запястья. Пробежали щекотливыми муравьями по открытой ладони, замерли. Скопа, откинувшись на большой рюкзак, дремала. Пикассо смотрел в небо и меланхолично грыз зубочистку. Большого было ни слышно, ни видно.
– Ты проживешь долгую жизнь. И прошла у тебя ее малая часть. Делал много зла, а можешь сделать не меньше. Ты сможешь найти потерянное, если поверишь в собственные силы. Но, причиняя боль и зло, ты накопил много долгов. И идти тебе теперь вперед только крадучись. Никакой стали, никакого пороха. Как в сказке: возьми три пары железных башмаков, три железных посоха и три железных хлеба. И когда сотрешь и съешь весь металлолом, то только тогда найдешь искомое.
– Волшебная просто судьба получается… – Морхольд хмыкнул. – И как это мне столько пропереть без стали с порохом?
– Попробуй заменить их на дерево, камень и кость, как еще? – Пикассо усмехнулся. – Мэри, что-то ты как-то очень закрутила все. Попроще не хотелось?
– Много ты понимаешь в судьбе и ее чтении, – женщина сморщила нос, – хотя…
– Пора идти. – Пикассо встал. – Хорошей тебе дороги, сталкер. И спи более чутко.
Морхольд открыл глаза. Покосился на прогоревший, но еще теплый костер, сереющий золой. На два тела в сухих бустылях у поваленного забора. На огромный отпечаток ботинка в сырой земле. Было ли, не было…
Спина застонала, отзываясь на подъем. Он оперся на острогу, встал, чуть поморщившись. Итак, до сумерек надо дойти в точку «А». Точка «А» лежала километрах в пяти по прямой и в семи-восьми кривыми зигзагами, что наверняка выпадут по пути. Следовало торопиться.
Первые шаги дались с трудом. Нога не хотела сгибаться в колене, мешок висел пудовым грузом. Земля жирно чавкала, стараясь крепче вцепиться в подошвы. Ветер снова настырно лез под плащ, небо хмурилось и плевалось то крупными каплями, то моросью, то крохотными градинками.
Потихоньку стало легче. Мышцы разогревались. Покалывали приятными горячими иголками изнутри, загоняя боль глубже. Ну, так не просто можно жить, так еще можно весьма и весьма двигаться. А движение, как известно, это жизнь.
Он упорно шел вперед, стараясь уловить новый для себя самого рваный ритм. Ловил воздух, жадно вдыхая его полной грудью и пытаясь поймать что-то необычное. Про свой родной город в последнее время Морхольд знал все-таки не так и много. А что знал – пугало.
Пока радовало одно: отсутствие зеленоватого тумана. Он появится попозже. Морхольд полагал, что успеет добраться до своего личного «схрона» раньше. А вот прочие обстоятельства вызывали одно расстройство.
Зверья у города перед Бедой хватало. И когда люди сдали позиции – животные быстренько этим воспользовались. Пока людей валили в могилу эпидемии, странные осадки, голод, стычки и просто безумная тоска по прошлому, доводящая до самоубийств, четырехногие знай себе забирали все, что можно.
Что говорит о хорошем балансе животного мира в охотохозяйстве? Верно. Поголовье волков. Если серые имеются – все хорошо. Просто так они никогда не придут. А вокруг Отрадного волков видели начиная года с десятого. И сейчас, яснее ясного, количество стай только выросло.
Да и остальные, вроде бы мирные животины, только добавляли хлопот. Кабаны, быстро почуяв свободу передвижения, первыми ринулись занимать огороды, сады и палисадники. Благо разводимые людьми культуры после Войны принимались практически сами по себе. Зверье жрало от пуза и, соответственно, плодилось и множилось.
А встречаться с семейкой кабанов без картечи или нарезного с «семеркой» Морхольду совершенно не улыбалось. Секачи, то ли из-за обильного корма, то ли из-за Беды, порой вымахивали в холке метра под полтора. Этакая гора из костей, мускулов и толстенного слоя жира, заросшая косматой колючей
