любых военных действиях, начатых по инициативе САСШ, вне их границ. Точно так же мы готовы оповещать вас о любых наших военных действиях на американском континенте. Это, конечно, не касается самообороны собственных границ – ни наших, ни ваших. Но именно самообороны!
Мы бы очень не хотели, чтобы наши торговые корабли или гражданский персонал вдруг внезапно оказались в зоне боевых действий. Говоря «наши», мы имеем в виду и граждан Югороссии и подданных Российской империи. Последствия такого события могут оказаться непредсказуемыми…
– Хорошо, господин канцлер, – ответил я, почувствовав в его голосе скрытую угрозу, – я немедленно составлю телеграмму моему правительству. Можем ли мы продолжить наш разговор, например, послезавтра? За это время я, вероятно, уже успею получить ответы и из Президентского дворца и из Государственного департамента.
– Договорились, Джордж, – голос канцлера снова стал доброжелательным. – А теперь давайте выпьем еще по рюмочке коньяку и поговорим о поэзии и о драматургии.
Сейчас в Вашингтоне все равно еще только лишь семь часов утра, и времени у нас более чем предостаточно.
– Stuttgart, meine Herren! Штутгарт, господа! – сказал проводник и поклонился. Джон сунул ему пару купюр – проводник склонился еще ниже, – потом носильщики взяли наш багаж, и мы вышли на перрон старого штутгартского вокзала.
Для меня это было возвращением в детство. Родился я в Москве, где мой отец работал инженером на одном из заводов. В девяносто первом, когда мне было всего лишь шесть лет, он погиб – его сбила навороченная тачка, вырулившая на тротуар, и даже не остановилась, оставив его умирать на обочине. Нашлись свидетели, которые описали машину, а двое даже записали ее номер, но потом все вдруг отказались от своих показаний, и уголовное дело было закрыто. А через год мать вдруг объявила, что она выходит замуж за герра Йоахима Мюллера из Штутгарта.
Мюллер все время приходил в наш дом с подарками – мне от него перепадали то одежда, то геймбой, то одноразовый фотоаппарат. Но мне он сразу не понравился. Мама кричала, что это потому, что я к нему ревную, но когда отгремела свадьба и мы уехали в Германию, оказалось, что я оказался прав.
Нельзя сказать, что он был таким уж плохим человеком. Но он был швабом. А швабы, немцы, населяющие Вюртемберг и западную Баварию, вероятно, самая скупая нация в мире.
В доме у него не было ни единой художественной книги, только низкопробные журналы, пара путеводителей и три-четыре книги на тему «сделай сам». Маме он сразу подарил швабскую кулинарную книгу, на которой все еще алел ценник «одна марка» – судя по всему, куплена на распродаже остатков неудачного издания. Впрочем, телевизор был неплохой, но программы были настолько скучными, что смотреть мне его совсем не хотелось.
Разговоры по-русски были запрещены – хотя, конечно, когда его дома не было, мы с мамой переходили на родной язык. Еда и одежда покупались только в самых дешевых магазинах, и мы почти всегда были голодными.
В уроках вождения маме было отказано («слишком дорого»), спал я на старом диване. Я записался было в футбольную команду, но Йоахим отказался платить взносы. Его понятия о расходах соответствовали швабскому анекдоту про щедрость: «Если это стоит менее одной марки, то покупай и не смотри на ценник!»
Но с футболом мне все же повезло – тренер команды, герр Клаус Обермайер, когда я, сдерживая слезы, сказал, что не смогу играть, ответил просто:
– Если этот жлоб за тебя не хочет платить, то заплачу я. Вижу, что ты такой же, как и все русские, и никогда не сдаешься. Из тебя будет толк. Отец мне много рассказывал про Восточный фронт. Он часто мне говорил: Клаус, если бы русские и немцы воевали на одной стороне, мир давно был бы наш.
Клаус показал мне, что швабы тоже бывают разные. Я сдружился с его сыновьями – Тобиасом и Штефаном, с которыми мы вскоре превратились в самых результативных нападающих молодежных команд во всем столичном регионе. После каждой тренировки мы ужинали у Обермайеров, и всю мою футбольную экипировку подарил мне тот же Клаус. И, главное, я очень неплохо заговорил не только по-немецки, но и на швабском диалекте. Йоахим даже постоянно ставил меня в пример маме, как будто это была его заслуга.
Через четыре года мама наконец не выдержала и решила вернуться в голодную Россию. Она согласилась на быстрый развод практически на условиях Йоахима (тысяча марок плюс билеты на поезд, отказ от всех других претензий).
Оставшаяся часть моего детства прошла сначала в Москве, потом в Питере, где мама еще раз вышла замуж и где я и окончил знаменитую «Дзержинку», как раз в том самом году, когда в Мюнхене с трибуны прозвучала знаменитая речь Путина. Гром оркестра, торжественное вручение дипломов и новеньких погон, и вот уже поезд везет меня в Мурманск, на Северный флот.
С Тобиасом и Штефаном я переписывался до самого последнего времени. Они даже приезжали несколько раз к нам в гости в Петербург и постоянно звали меня к себе в Германию. Но я уже делал карьеру военного моряка и лишь молил Бога за то, чтобы глупость и подлость европейских политиков не заставили бы меня убивать моих немецких друзей.
И вот, после пересадок в Вене и Мюнхене, мы с мистером Девоем оказались в Штутгарте, городе моего детства. Жаль, не только мои друзья, но и Клаус еще не родились. Мы купили билеты на вечерний поезд в Париж. Вещи отдали носильщикам – камеры хранения здесь еще нет, но за небольшую плату все сохранится в лучшем виде, так мне сказал Джон. А мы пошли в город, посмотреть его, благо время есть, да и Джону нужно было отправить телеграмму в Париж – к нам там присоединится Джеймс Стивенс, «патриарх» ирландской борьбы за независимость. Его мнение будет много значить и для наших планов, и
