лестнице. Молча занялась завтраком. С утра наедаться – день портить. Подала хлеб с сыром, кувшин молока. Заглянув в бочку с водой, собралась было отправить Лобаша с ведрами к Вешенке (благо недалеко).
Но вмешался Штефан:
– Сама сходишь. Мне Лобаш на мельнице нужен. Колесо перекосило. А нам еще молоть сегодня.
Пока мужчины одевались, Жюстина успела прибрать со стола. Ополоснула в корыте посуду – бочка совсем опустела. «Как бы постоялец болящий не проснулся. Ему ведь тоже завтрак нужен…» Женщина прислушалась. Нет, тихо наверху. Ничего, успею.
Подвесив ведра на коромысло, она вышла из дому. Дорога, сползая в приречную низину, совсем раскисла. Занимался рассвет – хмурый, зябкий. Жюстина поежилась на ходу. Поскользнулась, едва не упав. Зачем-то оглянулась. В окне второго этажа, где поселили богомольца, ей почудился огонек. Наверное, встал уже. Свечку запалил. Вернусь, спрошу: может, горяченького?
Вот и берег. Корка ноздреватого, подмытого течением льда. Дотянуться бы до воды – не ровен час, оступишься. Жюстина сняла коромысло. Примерилась: как бы половчее зачерпнуть воды ведром…
Чья-то крепкая широкая ладонь зажала ей рот.
Издалека донеслось:
– Мамка! Не тро…
Небо упало на затылок.
«Теперь отосплюсь», – последняя мысль, прежде чем вернулась ночь.
XCVI
– Мамка!
Слякоть, усталость, боль в ногах – все разом потеряло значение.
– Не трожьте ее!! Не сме-е-ейте-е!!!
Озноб. Вихрь. Зимний буран сил, вернувшихся по первому зову. Горячо и мощно ударило в руки, в ноги; безумная, жаркая легкость плеснула изнутри, наполняя тело упругой мощью, делая его звонким, как струна. Защитить! Спасти! Успеть!
Букашка послушно ринулась наружу. На миг замерла, осматриваясь. Повела усиками. Взгляд ледяных от ненависти глаз впился в спины двоих лиходеев, застывших за мамкиной спиной. Берег реки встал девятым валом, рушась навстречу. Медленно, словно нехотя, вздымается тяжелый кулак. Быстрее! еще быстрее! Смазанная, синяя, стальная тень распласталась в морозном воздухе, пожирая расстояние. Кувалда кулака плывет вниз. Опускается на мамкин затылок…
Гады! Убью!..
Жесткие, зазубренные лапы не ударяют – вонзаются в ближайшего врага. Раздирая глотку: кровавые ошметки брызжут в стороны. Хрустит, ломаясь, шея. Бульканье… тишина. Второй успевает обернуться – чтобы утонуть в убийственной синеве теней. Катится, кувыркается тело… Корчится в сугробе.
– Мамка!
Она жива! жива! По-другому просто не может быть! Ухо – к груди. Грудь у мамки большая, мягкая. Как у Матильды. Долгая, жуткая тишина. Глухо: толчок. Еще один. Вздох. Жива! Ладони плещут в лицо ледяной водой.
– Мамка, очнись! Это я, Вит! Ну очнись же!..
Дрогнули веки. Взгляд – мутный, бессмысленный. Потом Жюстина моргнула: раз, другой. Тихо охнула:
– Виталя? Сыночек…Ты?!
Обнять. Ткнуться лицом в мягкое, родное.
Ощутить на волосах ладонь: будто нимб Господень. Свет и тепло.
– Витанечка! Живой… А мне… мне такое привиделось!.. Ох, голова!.. плохо мне…
Гладившая Вита по волосам рука опадает бессильной плетью.
– Погоди, сыночек… я сейчас…
Опять мамка чувств лишилась. Ничего, главное – жива. Теперь все хорошо будет. Теперь все…
Вит ухватил мать под мышки, оттащил к росшей неподалеку ольхе. Усадил, прислонив спиной к стволу. Здесь посуше будет. Ты, мам, сиди пока тут. Я скоро. С пугающей легкостью перевернул труп. Горло – в клочья. Лицо. Синее лицо. Знакомое лицо. Юлих?! Почему? Откуда ты, Молчун?..
По правую руку стонал сугроб.
– Магнус?! Что ж вы, гады…
