нипочём; а может, крепко уповал на заступничество той самой богини Моррид. Однако, парень, ничто его не защитило. Ушёл он как раз в то самое Гнилогорье, ушёл и не вернулся. Точнее, вернулся – да только уже не он.
– Его… обратили, да, мастер?
– Обратили, парень. Не убили, не высосали досуха, не скормили молодым упырям. Много сил потратили, но обратили. Не осталось в нём ничего людского, ничего нашего. Кровосос лютый, вот и весь сказ. Что спросить хочешь, парень?
– А… мастер… что ж с ним потом-то сделалось?
– Да что ж с ним сделается? Дорожка у него одна была, не свернёшь, не остановишься. Кровь пил, людей губил – всё как положено. Делать нечего – собрались мы с друзьями-приятелями, покумекали, да и вышли против него все вместе. Не для честного боя, запомни, парень, но чтобы упыря наверняка уложить. Ну и уложили. Не сразу, не вдруг – но уложили. Хотя, скажу я тебе, попотеть пришлось. Недаром ведь он у нас слыл мало что не лучшим.
Ничего в нём людского не осталось, парень. Ни капли, ни грана, ни крошечки. Хотя… нет, кое-что оставалось до самого конца.
– Гордость, мастер?
– Тут ошибся, парень, да и немудрено человеку доброму ошибиться. Хитрость в нём осталась, самая гнилая, самая подлая. Когда уже завалили мы его, стрелами утыкали, серебром протравили, когда оставалось последнее дело – голову срубить, а тушку – на кол, ну или всего целиком на кол, чтобы не сразу бы помер окончательно, чтоб помучился, всех им погубленных вспоминая, если уж на сохранность головы рукой махнуть – завыл он, задёргался, нас по именам звать начал. Дескать, как же так, друзья, помилосердствуйте, мы ж с вами пуд соли съели, одним одеялом укрывались и невесть сколько раз спины друг другу защищали, жизнь спасали. Правду говорил, парень, вот что самое гадкое-то выходило. У одного костра с ним спали, последней коркой делились, и, да, каждого из нас он хоть по разу, но спас. А теперь лежит такой, чёрной кровью харкает, хрипит и просит, мол, погодите, не убивайте, я опосля такого другим стану, упырьи схроны-тропы укажу, сам против них выйду… и всё такое прочее. Что замер, парень? Ждёшь, чем дело кончилось?
– Уг-гу, мастер.
– Ничем особенным. Увидел я, что даже иные из наших заколебались, дрогнули, ну, и пошёл к нему. Он разглядел – и, поверишь ли, парень, лыбиться стал, обрадовался. Дескать, кто другой бы оказался – решил, что кончать его идут. А у меня в руке ещё скляница была, он подумал – с эликсиром. И забулькал, заблекотал – спасибо, дескать, дружище, верил я в тебя, не сомневался, и ты не сомневайся, верь, мы теперь этих кровососов к ногтю возьмём. Ты ведь мой друг лучший, мой друг единственный, ты мне ближе брата был…
– А вы, мастер?
– А что я? Я ничего. Скляница у меня в руке и впрямь была, да только не с эликсиром, а с кислотой. Навроде той, что мы с тобой недавно в ход пустили. Специально у алхимика, мэтра Бонавентуры, брал на тот случай. Кислота с серебром, истёртым в порошок. Верное средство, запомни, парень. Присел я около него…
– Так ведь рисковали-то как, мастер!
– Рисковал, не без того, парень. Но иначе нельзя тогда было. Все наши должны были увидеть…
– Что увидеть?
– Дай досказать-то, нетерпеливый!. Подошёл я, значит, и говорю: дай приподниму тебя. И левую руку протягиваю, а в правой руке склянку держу. Ну, и…
– И что же, мастер?!
– Помнишь, что я тебе говорил, парень, насчёт того, что ни один вампир одолеть не может?
– Свою природу, да, мастер?
– Именно. На то мой расчёт и был. Цапнул он меня, в левую руку впился, едва только смог. Руку-то я рассадил до крови, нарочно, само собой – он и не сдюжил. И не смог бы никогда сдюжить.
– А как же вы, мастер?
– Неужто думаешь, парень, я зря ту склянку держал наготове? Влепил ему её прямо в морду, о клыки разбил. Мало ему не показалось, приятель, мало не показалось. Орал и катался он славно – пока кислота язык с гортанью не разъела, а мы ему кол не наладили. И головы рубить не стали. Не заслужил. Уж слишком лихо душегубствовал. На колу-то заговорённом упырю ой как не сладко, томно ему там, скушно, как бабушка моя говаривала. Дохнет медленно, а деться никуда не может. Главное, парень, насадить как следует, чтобы острие кола у него, проклятого, из поганой бы пасти вылезло. Люди, которых на казнь такую осуждают, уже десять бы раз померли, а упырям ничего, только воют. Вот и этот – долгонько выл. Целую седмицу, пока мы ему его убийства перечисляли. Ничего, не ёжься, парень. Друга моего, который мне и впрямь ближе брата приходился, – там не было. Погиб он, друг мой, загрызли его упыри. Одна личина, пустая оболочка и осталась. А внутри, под личиной – тварь лютая, подлая, жадная, ненасытная. Враг рода человеческого, вот и всё.
Так что запомни, крепко запомни – с упырём разговор может быть только один. Хоть отец твой то был раньше, хоть мать, хоть жена, хоть сын любимый или дочурка, сердца отрада. А промедлишь хоть миг, поколеблешься – и всё. Или сожрут тебя, или выпьют досуха, или, что хуже всего, сам вурдалаком сделаешься. Одним из них.
