Рядом с плечом в дерн врезалась тяжелая гиря, брызнув в лицо клочьями корней, травинок и песка, колени чуть не вывернуло в обратную сторону, едва не переломив суставы…
Каспар рухнул лицом вверх разом, будто подсеченное дерево, издав сдавленный рык, и показалось, что в этом зверином звуке впервые за все это время прозвучало что-то совершенно человеческое, обыденное, привычное. То же разочарование, та же обида на себя, мир вокруг и несправедливую судьбу звучали в похожем раздраженном рёве старших собратьев по шайке, когда им случалось быть побежденными в драке, особенно – побежденными младшим…
Вывернувшись на траве, Курт выпустил рукоять кинжала, уперся ладонями в землю и, рывком распрямив ноги, обеими пятками ударил упавшего под челюсть. Ощущение было таким, будто врезался ногами в землю, спрыгнув с высоты собственного роста; и через этот удар, кажется, истекли последние силы – уже даже не те, что отводились для боя, а те, какие оставались всего лишь на то, чтобы дышать и двигаться…
Встать…
Хотя бы уже не «бегом»…
Курт поднял себя на ноги рывком, уже не зная, какие силы и откуда для этого берутся, и не думая о том, а не рухнет ли он сам здесь же через мгновение и, в отличие от поверженного противника, – замертво…
Каспар не шевелился; он лежал на редкой траве, истоптанной и вмятой в песчаную почву ногами поединщиков, – раскинув руки, запрокинув голову и закрыв глаза, а из уголка приоткрытого рта вязко, будто нехотя, просачивалась крупная красная капля. Это отметилось как-то между делом; то ли осознание свершённого еще не дошло окончательно, то ли просто усталость достигла предела, и было уже все равно…
Курт подобрал кистень и отбросил его подальше, убрал в ножны кинжал и, приблизившись к бессознательному телу, присел на траву рядом. Посекундно косясь на неподвижное лицо, он расстегнул пряжку ремня Каспара, потом, ухватившись за массивное плечо и упершись коленями в землю, с натугой перевернул его лицом вниз и завел руки за спину. Собственные руки работали сами по себе, движения были привычными и механическими, как учили: «забрать ремень, стянуть руки арестованного за спиной – запястье к локтю, следить за лицом – не очнется ли, за ногами – не вздумает ли ударить, прикидываясь беспамятным»… На ноги пришлось употребить ремень собственный, но с этой потерей ввиду важности добычи можно было и смириться.
Вот и всё.
Всё…
Теперь можно подняться на ноги снова. Перевести дыхание. Сделать шаг в сторону – ближе к кромке воды, к песчаной полосе. Оглядеться, удостовериться, предчувствуя снова увидеть пустоту… И, увидев то, что увидеть не ожидал, но надеялся, вздрогнуть.
Они почти уже приблизились – трое, медленно бредущие по берегу сюда. Точнее, шли двое – Альта, спотыкающаяся и понурая, и так же через силу шагающий парень, который совершенно точно должен был быть фельдхауптманном Штайнмаром, но что-то в нем было не так, что-то не то… Разбираться, думать, что именно, – сейчас не хотелось, сейчас взгляд сам собою прикипел к тому, что он нес. Женское тело в наскоро подогнанной по фигуре мужской одежде. Голова ведьмы лежала на плече фельдхауптманна, одна рука покоилась у нее на коленях, а вторая висела безвольно, мерно раскачиваясь в такт шагам.
Курт медленно опустился на траву, осев на колени, бездумно и механически бросил еще один взгляд на лицо связанного противника, отметив: по- прежнему в беспамятстве; и снова поднял глаза на трех людей, что были уже в десяти шагах от него… в пяти…
Альта остановилась рядом, глядя на поверженного Каспара настороженно, но, как показалось, без страха, лишь сделала короткий шаг в сторону и осталась стоять. Штайнмар осторожно опустился на колени и бережно переложил ведьму со своих рук наземь, не глядя по сторонам, не смотря никому в глаза, лишь искоса взглянув на тело за спиной майстера инквизитора.
– Простите, – глухо, с усилием выговорил Штайнмар. – Я… ничем не сумел помочь.
– С
В груди словно что-то лопнуло, что-то похожее на бочковый обод, сдавивший легкие, и застывший в них воздух вырвался вовне с хрипом, как у больного…
– Зараза… – выдохнул Курт, сам не понимая, чего в этом тихом возгласе больше – облегчения, злости на себя или, может, было что-то иное, о чем даже сейчас не думал, не хотел, запретил. – Я уже начал прикидывать, во сколько обойдется твое пышное отпевание.
– Я хотела помочь, – с явной обидой в голосе сказала Альта. – Но мама не дала вложиться больше.
Ведьма, наконец, разомкнула веки, на мгновение задержав взгляд на Курте, с усилием обернулась на дочь и, все так же тяжело складывая слова, строго выговорила:
– Потому что.
– Господи, – тоскливо простонал Штайнмар, с усилием отерев ладонью лицо. – Какой позор… До конца своих дней мне придется рассказывать, как две
