листья. Земля уже стала мерзлой, твердой, как асфальт, и это Леониду нравилось – ушла, заиндевела надоевшая за осень грязь.
Реки еще не замерзли, а вот на лесные озера уже лег лед, прозрачный и толстый, такой, что при желании можно было сверлить лунки да заняться зимней рыбалкой. Только вот желания такого никому в голову не приходило: и традиций не было, да не до того стало, выжить бы – чума. Эпидемия пришла из Польши или из германских земель и на ливонских землях распространилась довольно быстро, потому как – война, большие группы людей, скученность. Магнус не знал в точности, как там в осажденном Ревеле, а вот на русское войско эпидемия перекинулась быстро, так что ливонскому королю пришлось принимать самые спешные и строгие меры, дабы хоть как-то обезопасить собственных подданных.
Сообразуясь с собственным видением проблемы, Арцыбашев первым делом строго-настрого запретил все «культурно-массовые» мероприятии типа крестных ходов, похорон, свадеб и всяких разных праздников, даже Рождество было предписано праздновать скромно, исключительно в кругу семьи и без всяких общих гулянок. Впрочем, местные лютеране и так жили достаточно уныло – обыватели праздники устраивали редко, по большей части работали да молились. Ну, вот, воевали еще – многие совершенно искренне записались в ливонское ополчение, опасаясь как поляков, так и грозного русского царя. Идти под своевольную руку Ивана мало кому хотелось, иное дело – Магнус, свой, европейский, принц.
Массовых воинских операций Леонид, опасаясь чумы, не планировал, осажденные ревельцы тоже не горели желанием выскакивать за ворота да искать ратных подвигов: так и сидели сиднями, кто за стенами, кто вокруг них.
Явившееся после Нового года русское войско под командованием князя Юрия Токмакова положения дел не изменило. Так, чуток постреляли из пушек – и все. На стены опять-таки никто лезть, похоже, не собирался. Воевода не горел желанием потерять войско, а царю, видно, было сейчас не до Ливонии, хватало и других проблем – интриги, татары, поляки…
Вместе с войском молодой воевода Юрий привез королю Магнусу не очень-то счастливую весть о смерти нареченной невесты, княжны Евфимии Старицкой. Умерла она еще по осени, в конце ноября, от какой-то болезни. Вряд ли от чумы, скорей от гриппа, бронхита, пневмонии… В отсутствие антибиотиков любая подобная болезнь – смертельная.
– Ничего, Арцымагнус Крестьянович, – утешал за вином воевода. – Государь за тебя другую свою племянницу отдает – Машеньку, младшую Евфимии покойной сестрицу.
– Машу? Так она ж еще ребенок совсем! Дите! – Арцыбашев ахнул.
– Так вырастет, – как ни в чем не бывало пояснил князь. – Когда я свою супружницу, Анфису Ивановну, за себя брал, ей и четырнадцати не было. А Маша подросла уже, заневестилась. Красавица стала писаная, приедешь в Москву – не узнаешь.
Воевода Токмаков простоял под стенами Ревеля до весны, а потом махнул рукой да увел войско, видать получив на то указание самого Иоанна Васильевича. Осада Ревеля была снята, и Магнус всерьез занялся обустройством собственного королевства, ибо что еще оставалось делать-то? На Москву-то пока – никак! А ну-ка вернись в Кремле самовольно, попробуй! Правда, теперь вот появился предлог – смотрины новой невесты, обручение… Его величество даже написал своему грозному сюзерену письмо, в котором прямо-таки напрашивался в гости, благо причина имелась веская – юная невестушка Маша! Написал и теперь ждал ответа…
Кроме Оберпалена, царь Иван Васильевич в присланном письме обещал отдать новому королю Дерпт (он же Тарту, он же бывший русский Юрьев), может быть, даже и Нарву, а кроме того – множество мелких крепостиц, кои Магнус получил право брать под свою руку самостоятельно. Что и делал.
Среди сельского ливонского народа было распространено католичество, в городах же – протестантизм. Селяне опасались лютеран-щведов, горожане же – католиков-поляков с литовцами, Ливонский король оказывал покровительство всем, издав – за несколько лет до Генриха Наваррского – эдикт о свободе веры. Часть земель король даже подарил православной церкви, дав добро на устройство женского монастыря недалеко от Оберпалена, в чаще на реке Пылтсамаа. Монахинь пока набралось только три, да еще пяток ослушниц. Игуменьей же была назначена та самая девица Алена. Заняв заброшенную мызу, монахини принялись усердно молиться и, как могли, устраивали быт: заготовляли дрова, мостили единственную лесную дорогу, а ближе к лету намеревались завести и собственную запашку. Денег на посевной материал юная игуменья – с недавних пор вовсе уже не Алена, а матушка Анна – слезно попросила у своего высокого покровителя.
На дворе стоял апрель, уже стаял снег, побежали ручьи, пошла по опушками первая зеленая травка. Правда, погода покуда не баловала – дующие с моря ветра приносили плотные серые тучи. Дожди шли каждый день, превратив дороги в разбитое грязное месиво, так что до иных мест было не добраться вообще.
Протянув ноги к недавно растопленному камину, Леонид зябко поежился и потер руки. Вот уже третий день его как-то нехорошо знобило, скорее всего простудился на взморье, объезжая замки своих новоприобретенных вассалов. Лечился сушеными травами и можжевеловой водкой – чем еще тут было лечиться-то? В последнее время Арцыбашев затосковал всерьез, все чаще вспоминая свою прежнюю жизнь в цивилизованном двадцать первом веке. Все думал – вот сейчас бы сходил на какой-нибудь концерт или в ночной клуб, развеялся бы… Здесь же – особенно в ненастье – тоска, тоска, тоска… В такую погоду и носа из замка не высунуть, тем более еще где-то бродит чума! Чума… А вдруг это вот недомогание – это и есть самое начало? Потом усилится кашель, набухнут лимфоузлы и… и все! Кранты! Вот, блин, и поцарствовал…
Порыв ветра швырнул в стекло крупные дождевые капли. Надо бы кликнуть слугу, чтобы закрыл ставни… Или нет, рано еще закрывать – пусть хоть
