закрывать лица визави. После того как слуги в черных фраках, стоящие за каждым стулом, помогли гостям отыскать свои места, Холмс посмотрел, кто где сидит.
Во главе стола восседал не Джон Хэй, как можно было ожидать, а Генри Адамс. Этим подчеркивалось, что обед дается по случаю его возвращения; а кроме того, более высокое сиденье как бы добавляло лысеющему коротышке роста, чтобы он не был ниже всех присутствующих.
По правую руку от него – с той же стороны, что и Холмс, – сидели новый сенатор от штата Массачусетс Генри Кэбот Лодж (холеное лицо, ухоженные борода и усы, холодный – очень холодный – взгляд), затем – дородная и оживленная Клара Хэй (ее платье темно-лазурного шелка с рисунком из павлиньих перьев гранатового цвета, того же, что атласные рукава и бархатная отделка, выглядело бы единственным и неповторимым, не будь оно напечатано в мартовском номере «Харперс базар»), сенатор от штата Пенсильвания Джеймс Дональд Камерон (в его темных глазах, как и в обвислых усах, сквозила глубокая тоска), сам Шерлок (прямо напротив Генри Джеймса, что явно не было случайностью; со своей позиции в средней части стола сыщик и литератор могли отвечать на вопросы с обеих сторон) и юный Дель Хэй, явно не чувствующий и тени смущения в обществе таких особ, как Генри Адамс, сенатор Дж. Дональд Камерон, писатель Генри Джеймс и конгрессмен-миллионер, обладатель ледяного взгляда Генри Кэбот Лодж, лишь месяц назад ставший сенатором США.
В конце стола слева от Холмса расположился другой почетный гость, член Комиссии по гражданской службе США Теодор Рузвельт. О нем сыщик не знал почти ничего, только слышал от Джеймса, что Адамс, Хэй и Кларенс Кинг, давние знакомые молодого Рузвельта, иногда называют его Малыш.
И тем не менее человек этот чрезвычайно заинтересовал Холмса. Теодор Рузвельт излучал агрессивность, хотя всего-то и успел, что придержать стул юной Хелен Джулии Хэй слева от себя, сесть и с улыбкой оглядеть собравшихся. Прищуренные за пенсне маленькие глаза, армейского вида усы, лошадиные зубы, напряженная гримаса жеребца-производителя перед случкой, квадратная фигура, заключающая в себе такую мощь, что даже здоровяк Дель по контрасту словно сделался меньше, – все в Теодоре Рузвельте рождало ощущение, что он сейчас набросится на гостей с кулаками.
«Или проглотит их, не жуя», – подумал Холмс.
Восемнадцатилетняя дочь Джона Хэя Хелен сидела слева от Рузвельта, и Холмс, всегда объективный в подобных наблюдениях, видел, что она – из тех редких красавиц, которые и впрямь дотягивают до современного идеала «девушек Гибсона»: безупречная головка на длинной белой шее, мягкие волосы забраны вверх и падают на лоб задорной гибсоновской волной, шифоновое платье подчеркивает модное сочетание осиной талии с пышностью форм, спортивная легкость и выражение ума в ясных глазах.
Холмс глянул на Генри Джеймса, чей высокий залысый лоб ярче обычного блестел в свете канделябра, и понял, что сейчас писатель в родной стихии – здесь, за одним столом с двумя сенаторами, внуком и правнуком двух президентов США, несколькими богатейшими людьми Америки, не менее чем четырьмя прославленными историками, тремя самыми красивыми женщинами, каких Холмс видел за много лет, и энергичным молодым каннибалом, чьи зубищи наводили на мысль о могильных плитах.
Хэи явно решили окружить Генри Джеймса красотой: по правую руку от него посадили Хелен Джулию Хэй, по левую – Нанни Лодж.
Нанни Лодж, сидящая между Генри Джеймсом и Джоном Хэем, являла собой более типический идеал Позолоченного века: белокурая, с точеной фигурой, нежными ручками и прелестным личиком. Однако примечательнее всего в сорокатрехлетней красавице были глаза… глаза, которые друг Холмса Ватсон сразу назвал бы «чарующими», а Маргарет Чендлер написала бы, что они «цвета неба, когда начинают мерцать первые звездочки».
Ни одно из этих романтических выражений не пришло в голову Холмсу в воскресенье, 2 апреля 1893 года, когда он секунду-другую изучал эти глаза, – Нанни повернулась к Джону Хэю и не заметила быстрого оценивающего взгляда со стороны сыщика. Он вспомнит их загадочную глубину годы спустя, когда его новый друг, художник Джон Сингер Сарджент, посетует, что не имел случая написать портрет миссис Кэбот Лодж, и добавит: «Я так ею восхищался, что, быть может, и впрямь сумел бы отчасти передать выражение ума и доброты на лице и незабываемый синий оттенок глаз».
Быть может.
За Нанни Лодж и улыбающимся, смеющимся Джоном Хэем, по правую руку от Генри Адамса, сидела первая красавица за столом – Лиззи Камерон.
По пути к Хэям Генри Джеймс успел шепнуть Холмсу, что жена унылого сенатора Камерона сводит мужчин с ума и что в вашингтонском обществе у нее больше всего воздыхателей. Сейчас, изучая ее со своей всегдашней холодной объективностью, Холмс видел почему. В сравнении с нарядами трех других дам платье Лиззи Камерон было одновременно самым простым и самым вызывающим. Оно оставляло открытыми белые плечи и длинные, безупречные руки; казалось, ее длинные тонкие пальцы созданы Творцом, чтобы гладить мужское лицо и волосы. Она не надела ни колье, ни бархотки, так что длинная шея была видна во всей естественной красе. Темные волосы, зачесанные наверх и собранные сзади в пучок, подчеркивали правильность узкого овального лица.
Элизабет Шерман Камерон улыбалась редко, однако она – с ее изогнутыми бровями, темными глазами и маленьким ртом – принадлежала к редкому типу женщин, которые сияют красотой, даже когда смотрят сурово.
За несколько минут, пока гости рассаживались, Холмс по едва уловимым взглядам и движениям понял, что пятидесятипятилетний Генри Адамс влюблен в тридцатитрехлетнюю Лиззи Камерон и что Джон Хэй, который ни разу даже не посмотрел соседке прямо в лицо, изнывает от любви к ней.
Холмс видел сейчас (и мог бы угадать заранее), что Генри Джеймс любуется ею, словно кот – блюдечком с молоком, которое не собирается лакать. Дель Хэй знал Лиззи с рождения и смотрел на нее как на приятельницу родителей, Генри Кэбот Лодж воспринимал ее красоту как нечто приличествующее
