влево.
Ни выстрела. Ни звука.
Холмс оглядел второй пустой коридор, убедился, что в живой изгороди справа нет свежих проломов, и метнулся к следующему углу, готовый мгновенно опустить фонарь, если удастся подобраться к противнику так близко, чтобы ослепить того лучом.
Никого.
Холмс выбрался из укрытия и обвел лучом зеленые стены площадки. Кто-то
Он окончательно убедился, что на площадке никого нет, снова поднял фонарь и двинулся к статуе – не прямиком, а сбоку, вдоль деревьев. Ему представилось, что Генри Джеймс мертв, его тело сброшено в колодец, а Лукан зорким молодым глазом приник к одной прорези, приставив к другой револьвер. Отверстие было достаточно велико, пуля бы через него прошла.
Плащ шуршал о ветки. Холмс медленно подбирался к статуе, погруженной в загадочное раздумье. Сочетание тьмы и резкого света от фонаря подчеркивало складки одеяния, тень под капюшоном, прямой нос, тяжелый подбородок, поднятую руку, пальцы, приложенные к бронзовой щеке.
– Джеймс? – позвал Холмс и сам вздрогнул от того, как оглушительно раскатился в глухой ночи его голос.
Тишина.
Громче:
– Джеймс?
– Я здесь, – ответил странно приглушенный голос из головы статуи.
Холмс вообразил, что дородный писатель сжался от страха, а к его двойному подбородку приставлено револьверное дуло. Кстати, нельзя было знать наверняка, что говорит именно Генри Джеймс.
– О каком вашем романе я отзывался одобрительно? – произнес Холмс, все еще стоя справа от статуи, чтобы его нельзя было увидеть или взять на мушку через прорезь.
– Что? – Теперь было куда больше похоже, что говорит Джеймс. Раздосадованный Джеймс.
Холмс повторил вопрос.
– О «Княгине Казамассиме», – донесся свистящий от ярости ответ. – Но к чему, скажите на милость, спрашивать об этом сейчас?
Холмс улыбнулся, встал перед закутанной фигурой и, невольно обернувшись через плечо, спросил:
– Где он?
– Не имею ни малейшего понятия, Холмс. – Здесь, перед статуей, голос был слышен куда отчетливее, и не оставалось сомнений, что говорит и впрямь Джеймс. – Как только вы ушли, сигаретный огонек погас. Я не видел, чтобы тот человек встал или вышел в просвет между деревьями. Он просто… исчез.
– Ясно, – ответил Холмс. – Значит, я его упустил. Не могли бы вы захватить мой мешок, когда будете выходить наружу?
– Тут слишком темно, – ответил Джеймс через одну из глазных прорезей. – Я не вижу, куда ставить ноги. Колодец… не вижу, где отпирающий механизм. Я попытаюсь, но…
– Нет, давайте я лучше за вами схожу, – сказал Холмс. – Посидите еще минуту, я принесу фонарь.
Однако вместо того, чтобы выйти с площадки и обогнуть монумент, Холмс пересек шестиугольник, встал на одно колено и принялся изучать гравий подле скамьи. Несколько минут он водил лучом фонаря под всеми тремя скамьями, затем, обойдя их, повторил то же тщательное исследование по другую сторону и уже занялся открытым пространством посередине, когда статуя издала новый приглушенный звук.
Холмс подошел к ней и поднял фонарь:
– В чем дело, Джеймс?
– Чем вы, ради всего святого, занимаетесь? – вопросило андрогинное лицо.
– Ищу окурки и пепел, – ответил Холмс. – На наших глазах Лукан – тот человек в темноте – выкурил три сигареты. Мы чувствовали запах табака. Однако тут нет ни одного окурка, ни даже крошки пепла. Видимо, он стряхивал пепел в ладонь и вместе с окурками унес в кармане. Не кажется ли вам такое поведение несколько подозрительным?
– К чертям сигаретный пепел! – ответила скорбная статуя. – Вытащите меня отсюда, Холмс. Мне уже час как нужно в туалет.
На Нью-Хэмпшир-авеню не было ни извозчика, ни экипажа.
– Прохвост! – воскликнул Джеймс. – Деньги взял, а сам уехал!
– Мы отсутствовали довольно долго, – ответил Холмс.
Всю дорогу от памятника он шел, сведя плечи, так что сейчас они уже ныли от напряжения, – ждал ружейной или револьверной пули, которую не успеет услышать. Напряжение не отпустило и на открытом месте. Вдоль дороги не было ни фонарей, ни домов с освещенными окнами.
– Может быть, кеб забрал наш курящий друг, – сказал Джеймс. – Что нам теперь делать?
