Холмс заказал только чай и даже не притронулся к жалкому американскому подобию этого напитка, поданного в чашке с эмблемами «Пенсильванской и Нью-Йоркской железнодорожной компании» и «Ньюпортской железнодорожной компании». Джеймс вообще не видел, чтобы сухопарый сыщик что-нибудь ел с их обеда в Париже вечером тринадцатого марта, одиннадцать дней назад, и дивился, как тот еще жив.
– Мы говорили о миссис Кловер Адамс, – сказал Холмс так неожиданно, что Джеймс даже вздрогнул.
– Разве? Мне казалось, мы перешли к ее мужу и другим членам «Пятерки сердец».
Прежде чем заговорить, Джеймс убедился, что их половина вагона-ресторана пуста и официантов поблизости нет. И все равно он произнес эти слова совсем тихо.
– Вы упомянули, что Кловер Адамс нажила себе врагов отчасти тем, что допускала в салон далеко не всех, отчасти… если не ошибаюсь, вы назвали это ее «ехидным язычком», – сказал Холмс. – Не могли бы вы привести мне пример конкретных слов, изустных или письменных, которые оскорбили конкретных людей?
Джеймс в задумчивости промокнул губы салфеткой и неожиданно – случай настолько редкий, что может считаться уникальным, – решил поделиться историей, в которой мишенью шутки послужил он сам:
– Последний раз, когда я был в Соединенных Штатах, десять лет назад, я перед отъездом написал Кловер и объяснил, что избрал ее адресатом последнего письма из нашей общей страны, поскольку считаю ее, Кловер… как же я сформулировал?.. «поскольку считаю вас воплощением вашей родины» – да, кажется, так. Кловер ответила сразу, пошутив, что находит мои слова «весьма двусмысленным комплиментом» и добавила: «Значит, я вульгарна, скучна и со мной невозможно жить?»
Джеймс взглянул на Холмса, но так и не дождался отклика на свой анекдот. Наконец сыщик произнес:
– Итак, дама была остра на язык. Есть у вас еще примеры?
Джеймс подавил вздох:
– Что проку вспоминать?
– Кловер Адамс стала жертвой убийства, – ответил Холмс. – Или, по крайней мере, жестокого шутника, утверждающего, что ее убили. В обоих случаях очевидный подход к делу – выяснить, кто мог питать к ней ненависть, пусть всего лишь из-за острого языка.
– Если только, как в нашем случае, речь не о самоубийстве, – возразил Джеймс, – что сводит список подозреваемых в так называемом деле к одному имени. Элементарно, мой дорогой Холмс.
– Не всегда, – загадочно ответил сыщик. – Я расследовал очевидные самоубийства, которые произошли из-за преступного умысла других лиц.
Теперь Джеймс все-таки вздохнул:
– Мои добрые друзья из числа «Пятерки сердец» на протяжении многих лет ободрительно, чтобы не сказать восторженно, отзывались о моих сочинениях. Генри Адамс, Джон Хэй, Кларенс Кинг, даже Клара Хэй искренне интересовались моими рассказами и романами. Кловер всегда была… более сдержанна. Как-то человек, который… э-э… довольно близко был с нею знаком, сказал мне, что в споре со своим мужем и Джоном Хэем о литературных достоинствах либо отсутствии оных в творчестве некоего Генри Джеймса Кловер произнесла следующее: «Беда с прозой Гарри не в том, что он долго жамкает, что откусил, а в том, что он больше жамкает, чем кусает».
– Забавно, – сказал Холмс. – И, как я понимаю, американский разговорный диалект составляет часть юмора.
Джеймс промолчал.
– Мне удивительно, что человек, близко знающий вас обоих, счел нужным передать вам это конкретное бонмо.
Джеймс вновь не ответил. Шутку пересказал ему в одном из лучших лондонских клубов не кто иной, как Чарльз Ф. Адамс – брат Генри Адамса, человек, которого Джеймс находил невыносимо вульгарным. В отличие от брата, Чарльз шутил зло и радовался, когда ему удавалось задеть или смутить собеседника. И все же у Джеймса не было и капли сомнений, что Кловер сказала именно эти слова: то был ее уничижительный стиль и, да, ее рафинированная привычка уснащать речь грубым американским диалектом. Тогда Джеймс был до крайности уязвлен. Однако он сохранил дружбу с Кловер Адамс, и эта насмешка – а также другие, пересказанные ему Чарльзом и прочими общими знакомыми, – ничуть не уменьшила его скорби при известии о ее смерти.
Захоти Джеймс и впрямь посплетничать о Чарльзе, он мог бы рассказать историю похлеще, о которой узнал из письма Джона Хэя: узнав о предстоящей свадьбе Генри Адамса и Кловер Хупер, Чарльз воскликнул: «О боже! Нет! Хуперы все чокнутые! Кловер убьет себя, как ее тетка!» (Тетя Кловер, Кэрри, и впрямь покончила с собой, будучи беременной.)
А через несколько месяцев после возвращения молодоженов из свадебного путешествия по Египту и Европе Чарльз Адамс в письме Уильяму Дину Хоуэллсу позволил себе еще бо?льшую вульгарность (Хоуэллс пересказал ее в письме к Джеймсу): «Чтобы пообщаться с Генри, я должен – буквально! – вырывать его из объятий супруги. Ибо он теперь у нас без устали мнет Кловер! (Шутка. Ха-ха!)». За одно это «ха-ха» можно было бы запрезирать Чарльза на всю жизнь.
– Расскажите мне подробнее о Генри Адамсе, – сказал Холмс.
Джеймс невольно пожал плечами – жест, от которого давным-давно себя отучил. Настолько пересказанный анекдот выбил его из колеи.
– Что именно вы хотите узнать?
