– К кому? – каким-то странным голосом спросил Шило.
– Там бабулька одна жила, в этом спецблоке. У нее родни никакой не было, а гипнозу она поддавалась практически мгновенно. Поэтому туда и попала. Милая такая бабулька была, добрая. Мы ее все любили.
– А откуда она была? – опять спросил Шило, и опять голос его был какой-то необычный.
– Из-под Воронежа, что ли. Я плохо помню. Помню другое. Говорят мне – добавь к ней в сон побольше подсознания. Я и добавляю. Я и не знал, что у нее подсознание такое. Гляжу, бац – к ней во сне какие-то странные монстры приближаются. Ну, как динозавры, только страшнее – с кровавыми клыками, огромные такие. А она по берегу реки бежит с маленьким мальчиком. Монстры эти мальчика клюют, а она его своим телом защищает. И получается, что у нее все тело в кровавые клочья изорвано, она кричит: «Витенька, спасайся!» Мальчик не понимает, к ней жмется. А чудищ все больше. И тут появляются эти…
– Кто? Кто появляется? – закричал Шило.
Кудрявый, Махно и остальные посмотрели на подельника с недоумением:
– Эй, Шило, ты чего?
– Да так, ничего. Дальше, дальше что было? – хрипло произнес Шило и вперился взглядом в Алексея.
– Понимаете, те, кто живет в наших снах, они очень разные. Но, как правило, они очень добрые. Ну, давайте считать для простоты, что это наши далекие предки. Они многим в этих снах управляют, и если у нас там случаются какие-то нехорошие вещи, они нам иногда помогают.
– А с чего это они помогают? – спросил Махно.
– Они говорят, что есть только любовь. Все остальное – ненастоящее. Вот они и любят людей. – Алексей развел руками.
– Всех? – хмыкнул Кудрявый.
– Конечно, всех. Вот они на помощь этой бабушке и устремились. Ну это как, знаете, ангелов на картинах рисуют? Или «Звездные войны» какие-нибудь? Когда с неба такие молнии бьют? А у меня это все на мониторе. А мне говорят: «Можешь молнию отзеркалить?» А чего зеркалить-то? Конечно, могу. Это любой подросток сможет. Ну и, значит, я эту молнию зеркалю, и она бьет назад, ну, по этим, по предкам, короче, нашим. Там, на небе, у них грохот, шум, гам. А еще тут чудища эти… Короче, у меня монитор полетел, пробки повыбивало. И больше я Олимпиаду Тарасовну не видел. Пока не понял…
– Чего не понял? – тихо спросил Шило, сцепивший руки на груди и весь рассказ пристально наблюдавший за Алексеем.
– Что нет ее больше. В яму ее эту свалили. Погибла она в том сне. И многие те, которые людям во снах помогают, те тоже погибли. Я позже это сообразил, потому что потом друга потерял. Рудик его звали. Над ним тоже опыты ставили. А у него любовь была. А мы, получается, и его погубили, и ее…
– Су-у-ука! – вдруг заорал Шило и бросился на Алексея.
Это было настолько неожиданно, что опешили все. Все, кроме фон Дасселя. Немец оказался неожиданно готов к этому прыжку и, оказавшись за тысячную долю секунды до броска между Алексеем и нападавшим, выставил вперед огромный кулак. Шило наткнулся на этот кулак и отлетел в угол кухни.
– Э, братан, ты чего творишь-то? – закричал Кудрявый на Шило. Тот молча зыркнул по сторонам и бросился вон из квартиры, сопровождаемый недоуменными взглядами присутствующих.
– Что с ним случилось, кто-нибудь понял? – Кудрявый пожал плечами. – Давай, малец, продолжай свою историю.
И Алексей рассказал о том, как он бежал из «Сосен», про стрельбу в парке Горького, про Рудика и про Эо. Рассказал про Глафиру и про «Балчуг». Про своих преследователей и про фон Дасселя. Про таинственных гипербореев и про Ивана Ивановича. А еще он рассказал о великой силе любви, которую пока не могут постичь люди.
А в это время на общем прокуренном балконе воровской малины горько плакал рецидивист Виктор Осокин по клике Шило, воровской авторитет, отъявленный разбойник и хладнокровный убийца. Шило размазывал слезы по лицу, как когда-то в очень далеком детстве, когда мама надолго уходила из дома. Он слышал, что она давно живет в каком-то хорошем подмосковном пансионате, и не видел ее несколько десятков лет. Он был уверен, что детская любовь к маме давно прошла, вместе с первой отсидкой по малолетке, когда он надолго покинул дом. Но вдруг оказалось, что любовь никуда не делась, что она может возвращаться внезапно и может быть горькой в своей безысходности. Шило чувствовал, как его придавливала эта безысходность, и ему неожиданно становилось стыдно и грустно. Руки дрожали, впустую чиркала зажигалка, сигарета никак не прикуривалась.
Небо озарилось предрассветной акварелью зарниц, и плачущему человеку вдруг показалось, что во всю безбрежную ширину этого лилового и стремительно розовеющего неба на него смотрят грустные мамины глаза, окруженные сеткой старческих морщин. Глаза Олимпиады Тарасовны Осокиной, несчастной старушки, рано лишившейся сына, как бы она ни старалась спасти его от страшных сказочных чудовищ в его кошмарных детских снах.
Глава XXV. Смерть Нерона
Опять древний Рим. Опять жара, раскаленное солнце и заполненные до отказа трибуны ипподрома. Горячий песок арены. Толпа гудит, раскаленное солнце в зените. Только теперь и арена, и гудящая толпа, и трибуны – все перевернуто, опрокинуто. И глаза заливает кровь. И надменный взгляд императора тоже перевернут. Глафира понимает, что ей, наверное, очень больно, но боли не чувствует. Она чувствует ненависть к этому красивому
