Берта все сильнее повышала голос, и профессор понял, что еще немного – и девушка сорвется. Быстро обняв ее за плечи, Васильев с силой прижал голову девушки к своей груди и прошептал:
– Тихо, девочка, тихо. Еще ничего не закончилось. Помни, никогда нельзя сдаваться. Даже если ты стоишь между стволом автомата и пропастью, у тебя есть выбор: покорно принять пулю или умереть свободной, прыгнув со скалы. А что до того, зачем они это делают, так я уже отвечал: это фанатики. А фанатикам все равно, идет война или она давно закончилась. Они просто не умеют по-другому. Мозгов-то на что-то хорошее не хватает. Боль другим причинять, прикрываясь благими целями, много ума не надо. Чего проще – обвинил в чем-нибудь другую веру, нацию, внешний вид – и все. Ты на коне. А задуматься о том, что в каждой нации есть и хорошие и плохие люди, что каждый может верить в то, во что сам хочет, что у людей с другим цветом кожи кровь такая же красная, для них слишком сложно. И запомни главное. Даже плакать в нашем положении нужно так, чтобы они не видели наших слез. Для этих людей наша твердость – самое страшное оскорбление.
Слова старого профессора подействовали на девушку. Чуть слышно всхлипнув, она обхватила его руками и, не удержавшись, тихо заплакала. Ласково поглаживая ее голову, Васильев принялся шептать что-то успокаивающее. Истерика прошла стороной, излившись обильными слезами. Выплакавшись, Берта хлюпнула покрасневшим носом:
– Простите меня, профессор.
– Будем считать, что мне повезло, – улыбнулся Васильев.
– В чем? – не поняла Берта.
– Когда еще удастся безнаказанно обнять красивую девушку? – лукаво усмехнулся профессор.
– Эй, да вы ловелас, профессор, – рассмеялась Берта, почти успокоившись.
– Были и мы рысаками когда-то, – усмехнулся в ответ Васильев.
– И кажется, не просто рысаком, а настоящим иноходцем, – продолжала смеяться Берта.
– Нашли время веселиться, – буркнул один из соотечественников Берты.
– Смеяться нужно всегда, молодой человек. Особенно над опасностью, – наставительно ответил Васильев.
– Как вас понимать? – насторожился парень. – Ржать, когда нас поведут на расстрел? Или хохотать, когда мне скажут, что прыгать с десятого этажа опасно?
– Не нужно путать отвагу с глупостью, молодой человек. Смотреть в стволы автоматов с улыбкой, не пресмыкаясь и не вымаливая пощаду, – это отвага, а тупо лезть туда, куда не полезет последний дурак, глупость.
– Что с тобой такое, Ирвин? – удивленно спросила у парня Берта.
– Жить хочу, – с обезоруживающей откровенностью признался парень. – Я не герой и не солдат. Я обычный человек со своими достоинствами и недостатками, и я просто хочу жить.
– Все хотят жить, дружок. Но не все могут достойно встретить свою смерть. Я знаю, это трудно. Очень. Знать, что вот сейчас, еще секунда – и все закончится. Все. Совсем. Навсегда. Это страшно. Очень, – тихо повторил профессор, опуская голову.
– Вы говорите так, как будто проходили это, – начал было парень, но вспомнив о лагерном номере на руке старика, осекся.
– Я проходил это, – нашел в себе силы ответить профессор. – Там, в Дахау, я проходил это каждый день в течение трех лет. Я видел, как умирали жившие рядом со мной. Как убивали таких же мальчишек, как я. И поверь, далеко не всегда это были пули. Я расскажу только одну историю, чтобы ты понял, что такое настоящий фашизм.
Как-то раз один немецкий офицер, отобрав десяток вконец ослабевших от голода детей, взял обычную кувалду и, выстроив их перед собой, принялся убивать. Делалось это так: ударом кулака он сбивал ребенка на землю, а потом, перевернув пинком на живот, задирал ему голову, зажимая ее между ног. Потом размахивался кувалдой и наносил один удар в переносицу. На глазах у всех.
Мы все это видели. Все, кто сумел выйти из барака и удержать инструмент. Мы работали, а наших друзей хладнокровно забивали у нас на глазах, словно скот. Так что я знаю, о чем говорю. А теперь я расскажу тебе, что такое твердость и самопожертвование. В очередной группе ослабших детей были двое – брат, лет десяти, и сестра, лет шести. Польские евреи. Мальчишка – маленький, щуплый, а девочка могла бы стать настоящей красавицей.
Когда их привезли, оба еле держались на ногах от голода, но брат свой паек делил пополам и кормил сестру. Немногое ему оставили в жизни: сестру и скрипку. Нас выгоняли на работу, а его заставляли играть. Каждый день, с утра до вечера. И он играл. Играл, потому что один офицер пообещал, что его сестра будет жить до тех пор, пока он может играть. И он играл. Я никогда не забуду кровавых мозолей на его пальцах. Он играл, пока не умер. Стоя, со скрипкой в руках.
– Вы помните, кто был тот офицер? – растерянно спросил Ирвин.
– Все тот же лейтенант Штольц. Именно он руководил всеми опытами и решал, кому жить, а кому умереть. Там, в Дахау, он жил словно средневековый сатрап. Мог делать что вздумается и поступать так, как ему хотелось. Это и есть настоящий фашизм, приятель.
– Простите, профессор, – тихо произнесла Берта, украдкой вытирая слезы.
– И теперь, пройдя через все это, вы хотите, чтобы мы вели себя как герои? – мрачно спросил Ирвин.
