охранников и бросились громить городские кварталы.
Слова Жозе звучат слишком уж неправдоподобно, чтобы поверить в них сразу. Как могло случиться, что в Оранжвилле оказалось несколько очагов заражения? Почему инфекция распространяется столь стремительно? И почему столько людей сразу же поверили в собственную обреченность?
– Но откуда такая уверенность, что все заключенные инфицированы Эболой? – растерянно спрашиваю я. – Ну, один или пять… Пусть даже пятьдесят человек. Но не целые толпы!..
– Артем, ты же наверняка помнишь тот известный эксперимент с обезьянами. Две клетки в разных концах лаборатории, причем каждая завешена светонепроницаемой занавеской. В одной – инфицированные Эболой, в другой здоровые, а спустя относительно короткое время заболевают животные и в первой, и во второй клетках. Как такое возможно? А как заражаются гриппом? Банальным воздушно-капельным… С человеком куда хуже, чем с приматами, – у него есть воображение. И если он ощущает себя обреченным на быструю смерть, пусть даже пока и здоров… в нем всегда или почти всегда срабатывает синдром «пира во время чумы»: мол, все равно неминуемо заражусь и умру, если уже не заразился, так почему бы перед смертью не пожить в свое удовольствие? Почему бы не расквитаться с давними обидчиками, не разграбить их имущество, не дать волю низменным инстинктам? Ощущение глобального Конца света, помноженное на желание безнаказанно наверстать упущенное в почти завершенной жизни, способно превратить в толпу законченных негодяев даже самых добрых и милых людей. Тем более что мы с тобой не в Цюрихе, а в Экваториальной Африке. А культура и цивилизация тут – всего лишь легкая амальгама на толстом слое первобытного дикарства.
– Ну а власти, они куда смотрят? – перебиваю я с напором. – Пусть бы запросили помощи у Совбеза ООН, у международных организаций, подняли бы на ноги полицию, армию – я не знаю, еще кого…
– Хм… Власти, – скептически протягивает Жозе. – В этой стране только за последние десять лет сменилось четыре режима. И каждый новый президент первым делом оформлял гражданство Великобритании или Канады сначала себе, а затем всем своим многочисленным родственникам. И все свои сбережения они хранят только в тамошних банках, это тоже ни для кого не секрет. Как только запахнет «жареным» – крупным стихийным бедствием, военным переворотом или серьезной эпидемией, – чемодан-самолет-Лондон. Поэтому армия и полиция здесь развращены до крайности и чувствуют себя отдельными кланами наемников, эдаким «орденом меченосцев». Кто больше заплатит – тому и будут служить. Если желающих платить не найдется – будут с радостью грабить население, чтобы возместить упущенную выгоду. – Жозе обреченно машет рукой и потягивает из стакана золотистый напиток.
Позади нас раздаются приветственные возгласы, и сразу же возникает слитный гул голосов множества знакомых между собой людей.
Невольно оборачиваюсь. У стойки – местный министр юстиции в европейском костюме и министр внутренних дел в белоснежном парадном мундире, со всеми регалиями. Внешне оба министра напоминают мне портовых докеров, разбогатевших на грабеже корабельных грузов. Чуть поодаль – толстый мужчина с обрюзгшей физиономией, заместитель министра внутренних дел по медицинским вопросам, с которым приходилось несколько раз пересекаться. Кажется, зовут его Гудвил Нджоя… А еще – адъютанты, порученцы, посыльные и прочие холуи. Министры с камарильей по-хозяйски рассаживаются за стол, делают заказ подоспевшему официанту. Вид у них совершенно беспечный – словно в Оранжвилле всего лишь легкая эпидемия гриппа.
Собственно, волноваться им действительно не о чем. У каждого – до чертиков недвижимости за рубежом, номерные счета в банках, доли в прибыльных бизнесах… Почти уверен, что вся эта шушера обязательно организует за границей какой-нибудь благотворительный фонд борьбы с Эболой, где и осядут деньги добрых и наивных европейских меценатов…
– А ты говоришь – власти, – хмыкает Пинту. – Успели-таки в «Хилтон» добраться, их счастье. Через пару часов их заберет вертолет с крыши отеля. С чемоданами денег и золотых слитков.
– Хорошо, с властями и всем остальным понятно. Но зачем же тогда было поджигать и громить нашу миссию? Почему нас никто даже не попытался защитить?! Ведь мы могли бы быть еще полезны! – спрашиваю я, и по лицу собеседника понимаю, насколько глупо прозвучал мой вопрос.
– Артем, тут уже никто и никому не будет полезным, понимаешь? Это у нас, европейцев, война – одна из форм ведения бизнеса, где, как правило, выигрывают не первобытные инстинкты, а количество денег, которые противоборствующие стороны вкладывают в битвы, в пропаганду и в подкуп врагов. А мы с тобой, не забывай, в Экваториальной Африке, где теперь все против всех, притом все воюющие стороны прекрасно понимают, что они смертники. А потенциальные смертники, да будет тебе известно, могут помочь друг другу лишь в одном случае – если один из них умирает раньше других, оставляя остальным запасы воды, продовольствия, оружия и боеприпасов. Так что поджог нашей миссии – обычные выходки насекомых из отряда кровососущих. Тут уж не до моцартовского изящества…
За окном – густая чернильная ночь. Куда-то исчезла разноцветная реклама в Сити, даже привычных огней на набережной и в порту не видать, лишь кое-где липкую черноту прокалывают едва мерцающие гирлянды электрических светлячков. Экваториальные звезды – и те светят теперь много ярче. Видимо, городская станция работает на последнем издыхании.
– И что же теперь будет с городом? – спрашиваю у Жозе, хотя и сам я, как вирусолог, уже примерно представляю, что именно.
– Оранжвилль обречен. Как, наверное, и почти все, кто живет в этой несчастной стране. С сегодняшнего дня все международное авиасообщение со столицей остановлено на неопределенное время. Как я и говорил, президент и все его приближенные бежали последним авиарейсом, так что власти тут не осталось никакой. Морское сообщение также остановлено, экипажи всех судов, вышедших из порта за последние дни, пачками направляются в карантин. Правительства соседних стран распорядились наглухо закрыть свои границы. В случае малейшей попытки нарушения солдаты получили приказ стрелять на
