восемнадцатилетнего юноши, выросшего в полной изоляции.
Хотел бы я посмотреть, подумал Майя, каким хитрым и упорным стал бы Чавар после десяти лет жизни с человеком, который ненавидел бы его, и которого ненавидел бы он сам.
Должно быть, эта мысль успела отразиться в его взгляде, потому что Чавар ответил довольно оперативно:
— Мы можем провести коронацию завтра во второй половине дня, Ваше Высочество. Это значит, что похороны будут перенесены на следующий день…
Он замолчал, все еще надеясь, что Майя испугается, и уступит пожеланиям лорда-канцлера.
Но Майя был занят другими мыслями. Прежде чем впасть в немилость у Варенечибела, Сетерис успел получить юридическое образование и даже сдать экзамен на звание адвоката. Таким образом, в изгнании он коротал время обучением подростка, чьи умственные способности даже не пытался оценить. Этот жест был проявлением не доброты, а лишь твердой убежденности Сетериса, что сыну Императора не пристало вступать в возраст мужественности полным невеждой. И Майя предполагал, что его кузен испытывал такую же отчаянную потребность занять себя чем-то полезным, как и он сам.
Странно, имея еще одно основание быть благодарным двоюродному брату, он, тем не менее, не чувствовал ничего. Но по крайней мере, среди всего прочего Сетерис обучил Майю протоколам и процедурам, сопровождающим коронацию. Он спросил:
— Успеют ли князья прибыть вовремя?
Он прекрасно знал, что нет — Чавар назначил похороны на более поздний срок — но был еще не готов обвинить лорда-канцлера в открытом пренебрежении своими обязанностями.
Это будет необычное начало правления, подумал Майя, скрывая горечь за вежливой улыбкой. Он не будет готов к открытому столкновению с Чаваром, пока не изучит должным образом свой двор и не наметит нового кандидата в лорды-канцлеры; но он опасался, что это время уже недалеко.
Чавар неплохо сумел изобразить огорчение.
— Ваше Высочество, мы смиренно просим прощения за нашу ошибку. Если мы отправим посланников сегодня, то князья успеют прибыть не раньше двадцать третьего числа.
Как мы уже знаем из вашего письма; Майя не стал произносить это вслух, но увидел подтверждение в глазах Чавара.
— Ваше Высочество, мы закончим все приготовления к коронации к полуночи двадцать четвертого.
Это было предложение перемирия, данное вынужденно и неохотно, но Майя принял его без возражений.
— Мы благодарим вас, — сказал он и дал знак Чавару подняться. — И похороны двадцать пятого? Или, может быть, перенести их на двадцать четвертое?
— Ваше Высочество, — ответил Чавар с кривой улыбкой. — К двадцать четвертому все будет готово.
— Да будет так. — Но когда Чавар уже приблизился к дверям, Майя вспомнил кое-что еще: — Насчет других жертв.
— Ваше Высочество?
— Остальных на борту «Мудрости Чохаро». Что будет сделано для них?
— Нохэчареи Императора, естественно, будут похоронены вместе с ним.
Майя видел, что Чавар не пытается игнорировать вопрос, он искренне не понимает.
— А пилоты и остальные?
— Экипаж и слуги, Ваше Высочество? — Переспросил сбитый с толку Чавар. — Они будут похоронены сегодня в Улимере.
— Мы будем присутствовать.
Сетерис с Чаваром дружно уставились на него.
— Они погибли вместе с нашим отцом, — сказал Майя. — Мы будем присутствовать.
— Ваше Высочество, — Чавар поспешил скрыть свое изумление за вежливой улыбкой и удалился.
Майя спросил себя, не начал ли он подозревать своего нового Императора в безумии. У Сетериса, конечно, в том не было никаких сомнений, просто он в очередной раз смог убедиться в пагубности влияния Ченело. Воздержавшись от замечаний, он лишь закатил глаза.
Цевет еще не вернулся, и Майя решил с толком использовать передышку.
— Кузен, — сказал он, — не могли бы вы прислать к нам Мастера гардероба нашего отца?
— Ваше Высочество, — Сетерис улыбнулся так же небрежно, как Чавар и вышел.
Майя воспользовался возможностью, чтобы встать и размять натянутые, как струны арфы, мышцы.
— Еще не все силы ада восстали против меня, — прошептал он сам себе, но боялся, что его надежда ложна.
Он облокотился на каминную полку, опустив лоб на ладонь и попытался мысленно вызвать перед глазами великолепный восход солнца над облаками, который наблюдал на «Сиянии Карадо», но образ получился унылым и размытым, словно заслоненный грязным оконным стеклом.
Послышался нерешительный стук в дверь, а затем незнакомый голос еще более нерешительно произнес:
