Свечка перед Мареком потухла, но Марек так и сидел в темноте, положив руки перед собой. Беата, ловко двигая ладным телом, поменяла свечную плошку. Белой рукой она задела белую пешку, и та покатилась по столу. Марек не обратил внимания.
– Вы бываете на развале? Ну, там, где коллекционеры собираются?
– Молодой человек, я не интересуюсь антиквариатом. Я сам – антиквариат.
– И все же. Там есть один такой, в черном пальто. Я думаю, он и летом в нем ходит. С портфелем.
– А в портфеле – предметы иудейского культа? Этого знаю, – сказал Вейнбаум.
– Он кто?
– Никто. Голос. Вестник.
– Сколько ему лет?
– Сколько лет может быть вестнику? Сто, тысяча… нисколько. Вестник появляется, когда нужно передать весть. Вестник и есть – весть.
– Каббалистика какая-то.
– Разумеется, каббалистика, – согласился Вейнбаум, – а вы как думали?
– Он говорил о бойне во дворе Сакрекерок.
– Да, – согласился Вейнбаум, – бойня. В гетто их было двести тысяч. Почему они не сопротивлялись? Почему позволили сотворить с собой такое? Как вы думаете? Ведь двести тысяч – это очень много.
– Женщины, дети. Старики.
– Хорошо, делим на десять. Остается двадцать тысяч. Двадцать тысяч взрослых сильных мужчин – это тоже много.
– Они боялись за своих близких.
– Просто у них все отнимали по капельке. Ты слышал, они запрещают нашим женщинам пользоваться косметикой? Зачем моей Розочке косметика? Ты же видел, какой у нее цвет лица! Потом запрещают ходить по тротуарам, потом нацепляют желтую звезду… Потом сгоняют в гетто. Ну ничего, поживем в гетто, у нас в юденрате сам рэб Шломо, он, правда, очень сдал за последнее время, да и я что-то неважно себя чувствую… Вот тут болит. И вот тут. Если бы я покушал курочку, все бы прошло, но где теперь достанешь курочку? А Розочка беременна опять, вы знаете? Ну и потом… может, еще пронесет. Это же безумие, как оно может длиться долго? Господь все видит, он не даст в обиду. Мы же хорошие евреи.
– Про канализацию, это правда? Что будто бы в ней прятались? И до сих пор прячутся?
– Что вы! Франтик, ну, вы знаете Франтика, он водит экскурсии, в котелке таком, в бабочке… Как бы выпрыгнул из старых времен, фланеры у нас так ходили… Так вот, он говорит, что в канализации водятся тритоны. У нас такая старая канализация, вы понимаете, одна из самых старых в Европе, что в ней вывелась целая разумная раса тритонов. Почти неотличимы от людей, вы знаете? Только лысые. И голова в пятнах.
Вейнбаум для достоверности похлопал себя ладонью по макушке.
– Откуда в канализации взяться евреям? Откуда им вообще взяться. Тут только вестник. Вестник есть. А евреев нет.
– А пани Агата и правда работает на Юзефа?
– Кто вам это сказал?
– Этот… цыпленок.
– Не знаю, кто такой этот цыпленок, но зачем он обижает бедную пани Агату? Она одинокая. И немножко ненормальная. И очень любит свою собачку.
– Вейнбаум, тут хоть кто-то говорит правду?
– Конечно, – обрадовался старик, – я, например. Какую вам правду надо? Я скажу! Вы со мной к Юзефу?
– Нет. Я, пожалуй, зайду к масонам.
– А, ну да. Воробкевич. Он, кстати, заказал сто кружек, и на каждой этот самый Баволь. Такая цветная картинка, как это теперь называется?
– Принт.
– Да, принт. Мэрия оплатила по безналу. И магнитики на холодильник. Воробкевич положительно уверен, что нашел гения. И теперь намеревается распродавать его по кусочкам.
– С гениями всегда так.
– Да, – согласился Вейнбаум, – особенно с мертвыми гениями. Они совершенно не возражают, когда их распродают по кусочкам. Если вы хотите увидеть Воробкевича, вам нужно поторопиться, он как раз садится за стол. Имейте в виду, там пароль «Зерно, вино и масло». И ответ «Мел, уголь и глина». Сначала было «Кодеш ла Адонай», но не пошло. Пришлось поменять. Но вы много теряете, уверяю вас. Там паршивая кухня, а у Юзефа сегодня гусь. Только для своих, понимаете?
– Понимаю, – сказал он.
В протертом кресле подле застеленной клеенкой тумбочки сидел человек в халате и пил чай из стакана с подстаканником. На блюдечке лежал нарезанный ломтиками лимон. И тумбочка была потертая, и клеенка потертая, и сам человек был потертый, и халат его был потертый. Из-
