Воробкевичу хотелось поговорить о своей заметке. Еще и еще раз обсудить нюансы. Обычный литературный зуд.
– Конечно, перезвоню, – сказал он и стал искать носки. Носки нашлись, но почему-то мокрые, словно он ночью долго топтался в луже. Наверное, я ночью спросонок пошел в сортир, а там подтекало. Но почему в одних носках? Почему вообще я ночью надевал носки?
Он отбросил мокрый комок в угол комнаты и начал рыться в дорожной сумке в поисках чистой пары.
Газетный киоск на углу был увит завитками лоз, и киоскерша была в завитушках и лозах… ладно, только в завитушках. Из-за обшлага рукава ее жакетика-букле виднелся уголок батистового носового платочка. Ему почему-то стало грустно, словно платочек был белым флагом, поднятым в безнадежной попытке остановить наступление неумолимых фаланг Хроноса.
– Вечерка? У нас ее быстро раскупают, но я отложила. Специально для вас.
Он ее первый раз в жизни видел.
Газета пахла типографской краской и чуть пачкала пальцы. Приятный запах. Он было развернул ее у киоска, и тут же на рыхлую бумагу упала тяжелая капля. Ну да, конечно.
«Криница» была тут же, за углом, газета даже не успела намокнуть.
Она дочитала вчерашний роман и взялась за следующий, на обложке полуголый и очень мускулистый брюнет обнимал затянутую в корсет шатенку. На заднем плане просматривались пальмы и паруса.
– У вас, по-моему, нелегкая командировка.
– Я просто не выспался. Кошмары. Это ничего. А можно этот ваш замечательный бальзам в кофе?
– Уже, – сказала она и вновь углубилась в книгу.
Он устроился на привычном месте у окна и развернул газету. У левого локтя струи воды полосовали витрину, он был словно внутри шлягера… It is always nice to see you, – Said the man beside the counter… Tom’s Dinner-то, оказывается, в Нью-Йорке, на Пятой Авеню. А он всегда думал, в Лондоне. Какое разочарование. В Лондоне было бы совсем другое дело.
Он пробежал глазами криминальную хронику. Нет, никто из поп-звезд не умер в одиночестве, в гостиничном номере, в тяжком алкогольном угаре. Неопознанный труп в городском сквере, конечно, не так романтично. Почему людям так нравится читать про чужую смерть? Особенно про насильственную?
После «Новостей искусства» были только гороскопы, кроссворды, бородатые анекдоты и частные объявления. And I’m turning to the horoscope And looking for the funnies…
Заметка, которую Воробкевич гордо именовал статьей, занимала весь подвал и называлась «Мир в хрустальном шаре, или Загадка художника».
«Однажды, на кровавых полях Первой мировой, начинающему художнику Каролю Баволю, сейчас санитару при полевом госпитале, некий поручик, умирающий в лазарете от тяжких ран, в знак благодарности за уход и заботу передал странный предмет. Эта семейная реликвия несколько сотен лет передавалась из поколение в поколение. Семейное предание утверждало, что предок поручика, крестоносец, привез ее из Иерусалима. Однако лишь вернувшись на родину, с опустошенной душой и в состоянии творческого кризиса, художник решился исследовать подарок. Каково же было его удивление, когда, всмотревшись в глубину шара, тяжелого, словно бы выточенного из цельного куска горного хрусталя, Баволь увидел странные движущиеся силуэты. Поначалу художник приписал их игре света и тени, однако при более близком изучении разглядел неведомые неземные пейзажи, удивительных существ и причудливые строения».
Воробкевич, журналист старой школы, твердо знал, что нужно избегать повторяющихся эпитетов, и наверняка заменял в материалах стажеров повторяющееся «он сказал» – на «он проговорил» и «он воскликнул».
«Художник понял, что загадочный шар является своего рода каналом связи между далекими мирами. Возможно, когда-то, в незапамятные времена, пришельцы, посетившие Землю, беседовали при его помощи с далекой родиной…»
Ну да, конечно. Баальбекская веранда и колонна в Дели, разумеется, их рук дело. Если у них вообще были руки.
«И в жизни художника, доселе уставшей и бесприютной, появилась цель – передать своим современникам, истощенным кровавой и долгой войной, картины иных миров – как знак того, что человечество может, в конце концов, присоединиться к братству разумов, если повзрослеет и откажется от страшной игрушки войны…»
Далее говорилось о том, что современники, которым Баволь тщетно пытался донести весть о братстве разумов, так и не поняли художника и сочли картины иных миров просто причудами больного, отравленного газами мозга, что наблюдаемое в хрустальном шаре он фиксировал в дневниках и некоторые из этих записей,
Он подумал, что Баволю, полагавшему себя посланцем высшего разума, транслятором, голосом и глазом, в некотором роде повезло. Его сочли безопасным чудаком и не тронули – ни красные, ни белые, ни немцы, ни советы… Юродивый, священный безумец издавна вызывает у сильных мира сего опасливый страх, смешанный с брезгливостью. Месяц светит, котенок плачет, ну как же.
Говорилось также, что ранние прозаические опыты Баволя – «Стеклянное сердце», «Сестра своего брата» и «В скорбном доме» вскоре будут
