Кокинью это обескуражило.
Так что она плыла и плыла, день за днем – немного усталая, чуть-чуть соскучившаяся по людям, сильно повзрослевшая, но полная решимости не поворачивать назад, пока не найдет Акульего бога и не выпытает у него правду. Кто ты такой, если моя мать приняла тебя на предложенных тобой условиях? Как ты сам мог вынести то, что видел ее – да и нас, своих детей, – всего раз в год? Неужели боги так представляют себе любовь?
Как-то ночью, когда вода сделалась теплой, спокойной и шелковой, Кокинья качалась на волнах, видя во сне свою лагуну, и проснулась, только мягко ткнувшись в то, что показалось ей берегом острова. Его темная громада возвышалась над ней, заслоняя луну и половину звезд, но она не видела даже очертаний деревьев, не слышала птиц и не чуяла растений. Зато то, что она почуяла, разбудило ее окончательно – она нырнула на глубину боком, как испуганный краб. Она чуяла наполовину запах рыбы: холодный, мокрый и соленый, но было в нем и что-то змеиное – тоже холодное, хотя и сухое, а исходил он от острова – полно, да остров ли это? – посреди моря. Этот запах был ей незнаком, но в то же время ей казалось, что где-то она его уже встречала.
Кокинья отплыла в полосу лунного света, что ее немного успокоило, и начала осторожно плыть вокруг острова – и тут он пошевелился. Глаза, большие и светло-желтые, как огни маяка, медленно повернулись, не теряя ее из виду, а огромное, бесформенное туловище стало вовсе не похоже на остров: чудовище поднялось на дыбы, показав передние лапы с когтями невероятной величины. Между ними виднелись две лунно-белые клешни, способные оторвать голову даже кашалоту. Рычание чудовища было слишком низким, чтобы Кокинья могла разобрать слова, но оно явственно донеслось до нее по воде.
И тогда она поняла, кто это, и понадеялась, что голос ее долетит до ушей этого существа, где бы они ни находились. Она крикнула:
– О великий Пайки, я Кокинья. Я очень маленькая и никому не желаю вреда. Скажи, пожалуйста, где мне найти моего отца, Акульего бога?
И тут глаза-фонари испугали ее не на шутку – все они обратились на нее, но ни головы, ни лица за ними не было. Она поняла, что глаза находятся на длинных, как кнуты, стебельках, а ромбическая голова Пайки укрыта под пунцовым панцирем, усеянным десятками мелких, острых шипов. Кокинья испуганно застыла, а Пайки заговорил с ней из воды, и она почувствовала его слова даже кожей:
– Не двигайся, дитя мое, чтобы я видел тебя и не перекусил надвое по ошибке. А то со мной такое бывает.
В ту минуту Кокинья, которая уже проплыла пол-океана, подумала, что, возможно, теперь никогда уже не сдвинется с места.
Она долго ждала, когда громадная тварь заговорит снова, но была совсем не готова к следующим словам Пайки.
– Я мог бы показать тебе дорогу к отцу – мог бы даже доставить тебя к нему, – но не стану этого делать. Ты еще не готова.
Когда Кокинья пришла в себя от его слов, она закричала:
– Не готова? Ты кто такой вообще, чтобы говорить, что я не готова видеть своего собственного отца?
В этом ее выпаде Мирали и Киауэ сразу бы узнали Кокинью, которая атаковала все, чего боялась.
– Ты еще не готова услышать то, что твой отец может тебе сказать, – отвечал голос в море. – Останься со мной ненадолго, дочь Акульего бога. Я не такой, как твой отец, но, может быть, как учитель я лучше, чем он. – Когда Кокинья заколебалась и ясно было, что она склонна отказаться, Пайки продолжал: – Дитя мое, тебе больше некуда плыть, только домой, – и думаю, к этому ты тоже еще не готова. Залезай ко мне на спину, и поплыли вместе.
Даже Кокинья поняла, что это приказ.
Когда она проделала долгий и трудный путь от когтя Пайки вверх по его ноге на гору плеча, к глубокой впадине в твердом панцире, которая была словно специально создана для испуганной наездницы, он отвез ее на остров (на этот раз островок был настоящим, хоть и значительно меньше, чем родной атолл Кокиньи) с яркими птицами, цветами и фруктами. Когда птичий щебет ненадолго прерывался, ей было слышно, как в глубине острова ласково журчит ручеек, а с пальм, растущих вдоль пляжа, время от времени падают кокосовые орехи. Это был одинокий остров, совершенно необитаемый, но очень красивый.
Там Пайки оставил ее, сказав на прощание только: «Отдыхай». Так она и сделала – спала в зарослях бамбука, просыпаясь, только чтобы поесть и попить, и снова засыпала, всегда видя во сне мать, брата и родной дом. Сны были все живее, а Мирали и Киауэ все ближе, и Кокинья плакала, стараясь отсрочить пробуждение. Но, когда Пайки вернулся через три дня, она храбро спросила:
– Что за правда у тебя есть, которую бы я не хотела услышать от отца? Я не боюсь ничего, что он может мне сказать.
– Страха у тебя действительно нет, или ты сюда бы не доплыла, – заметил Пайки. – Ты, кажется, боялась меня при первой встрече, но после двух ночей хорошего сна явно справилась с этим. – Кокинье показалось, что она различила хихиканье, донесшееся до нее через волны. – Но храбрость и внимательность – разные вещи, – продолжал Пайки. – Слышать – не то же, что слушать. Тут я не ошибаюсь, можешь быть уверена, потому что я знаю все.
Это было сказано так буднично, что Кокинья чуть было не расхохоталась. Она сказала со всей невинностью, какую только могла изобразить:
– Я думала, это мой отец все знает.
– Нет-нет, – серьезно ответил Пайки. – Единственное, что Акулий бог знает и умеет, – это быть Акульим богом. Ни для чего другого он не предназначен – он не учитель, не мудрый хозяин и уж точно не отец и не муж. Но с богами ничего не поделаешь – их хлебом не корми, только дай надеть человечью личину. С этого неприятности и начинаются, потому что никто из них человеком быть не умеет – да и откуда им этому научиться, скажи пожалуйста? – Глаза на стебельках вдруг подались к ней, как будто Пайки и впрямь ожидал внятного ответа. – Я всегда благодарил Создателя за то, что я такой безобразный, не