мной такое творится в эти дни.
В наших с ним отношениях мы прошли ровно половину пути. Мы никогда не были особенно близкими друзьями; у нас не заведено обмениваться интимными признаниями (это с самого начала был его выбор, который я уважал, даже когда он был мальчишкой). Теперь я ему уже не нужен, потому что он взрослый, а он мне еще не нужен, потому что я недостаточно старый.
Может быть, он ждет, когда я совсем состарюсь. И тогда наша взаимная привязанность целиком станет его собственной; тогда роли определятся, и он будет вытирать мне слюни, и резать мне пищу, и подвигать меня в моем кресле поближе к окну, чтобы я мог насладиться видом.
После того разговора я долго сидел, как глухонемой.
Постепенно я обнаружил — можно сказать, очнулся и понял, — что гляжу прямо в окно над моим письменным столом.
Какая прекрасная вещь. До чего приятно вот так сидеть и смотреть на нее, не отводя взгляда.
Об окне я думал и на прогулке. Мысли были праздные, вполне банальные: кто его сделал? Когда? Зачем? Что из него было видно раньше? И так далее, и тому подобное. Когда я вхожу в кабинет, наполненный его светом, эти вопросы никуда не исчезают, но, напротив, возвращаются ко мне с новой силой. Когда я гляжу в это странное стекло, его вид наводит меня на размышления о других старых окнах, потерянных навсегда.
Оно оживает теперь, в сумерках. Когда солнечный свет как будто густеет и начинает метать копья своих лучей прямо в него.
Хотя… как-то это неправильно, говорить о нем «оживает». Ему это не подходит. Сдается мне, «жизнь» никогда не была его сильной стороной. Слишком оно застывшее для этого.
Теперь я хорошо это знаю. В последние дни я немало времени провел, разглядывая центральный красный камешек в окружении ритмично расположенных треугольников. У каждого свой цвет, своя отметина. Если считать по часовой стрелке сверху, то мой любимый треугольник шестой, между западом и юго-западом. Он чуть-чуть голубее остальных, а рубиновая капля на его вершине придает этой голубизне особенное сияние.
Перечел только что написанное, и самому сделалось смешно и неловко. Что это я, в мистицизм, никак, ударился? Да, это окно сразило меня наповал — не помню, чтобы обладание чем-то материальным так волновало меня раньше. И, тем не менее, слова, написанные мною только что, меня тревожат: в них есть одержимость.
Дело в том, что я сегодня читал, гулял, болтал, как всегда, но все мои мысли в это время были только об окне.
В голову мне лезут разные фантазии. Солнце уже село. В темнеющем небе бесцельно толкутся облака. Возможно, вставка в моем окне — не солнце, а прерывающий небесную грамматику астериск, под которым я сам сижу, как сноска.
Все это совсем нездорово. Мрачн(оват)ое настроение, которое охватило меня в день моего рождения, должно быть, пустило более глубокие корни, чем я думал. Наверное, мне одиноко. Позвоню-ка я кому-нибудь. Глядишь, выйду куда-нибудь вечерком.
Какое разочарование.
Моим мечтам вырваться из состояния этой мрачной задумчивости не суждено было сбыться. Я не знаю никого, кто был бы жив, рядом и не прочь пойти закусить, выпить и прогуляться. Пролистав свою адресную книжку, я выжал из нее все до капли — список получился небольшой, да что там, просто жалкий. Но и из него никто не захотел составить мне компанию.
Сейчас ночь, вокруг очень тихо, и я чувствую себя по-настоящему брошенным.
Я не собирался писать сегодня, так как днем ничего примечательного не происходило (не описывать же, в самом деле, всю эту обычную нудятину — поход в магазин, телевизор, опостылевшее чтение). Но вечером случилась одна страннейшая вещь.
Уже поздно, в гостиной темно и холодно. После того события прошло полчаса, но я все еще дрожу.
Я вошел в кабинет часов около десяти, за книжкой. Лампу зажигать не стал: то, что мне было нужно, лежало прямо у меня на столе, и света, который падал через приоткрытую дверь из гостиной, вполне хватало.
Нагнувшись над столом, я вдруг почувствовал шеей какую-то щекотку — не то чтобы дыхание, скорее, так бывает, когда на вас кто-то пристально смотрит. Я тут же выпрямился, мне стало тревожно.
Снаружи давно стемнело. Тьма была не прозрачной, как в звездные ночи, а, наоборот, мглистой, матовой. Ночь выдалась пасмурная. Под моим окном горел безжизненным химическим светом одинокий фонарь, и все. Луна отсутствовала.
Но красное стекло посреди моего окна сияло.
Алый ледяной луч падал из него на меня и на стол передо мной. Клянусь, что это его прикосновение я почувствовал, от него встали дыбом волоски у меня на шее.
Я стоял и смотрел. Наверное, даже рот разинул от удивления. Каждый дефект, каждая царапинка выделялись на центральном фрагменте стекла
