Левая рука Бога

– Валить нам надо отсюда, – сказал Цветков.

Лагутенко вздрогнул.

– Зачем валить? Куда? Не, я не хочу… Чего я дома забыл?

– Да и мне особо не хочется, – вздохнул Цветков. – Тепло тут, деньги платят и по роже не бьют. Что, скажу тебе, большая редкость в нашей действительности.

– Ты болтай меньше, и все будет в норме, – Лагутенко затянулся цветковской гильзой, закашлялся. Заряд был убойный, где только Цветик их достает?

Голова на мгновение закружилась, но тут же наполнилась особенной хрустальной ясностью.

– Я тут думал. Вспоминал последнее, что случилось, ну, Сенокосов нас расспрашивал, помнишь?

– Намного лучше, чем хотелось бы.

– Ну вот, я все вспоминал про черноту, не хотел, само в голове варилось, – Лагутенко передал гильзу Цветкову. – Во время последнего лова… В общем, она реально живая. Ты все верно сказал, никто из них не знает. Когда установку включают, она оживает и… как будто всматривается.

– Так это с первого раза понятно, что тебя так торкнуло?

– Потому что она меня попробовала, – Андрей сцепил ладони, сжал их между коленями, закачался. – Как будто ей надоело смотреть. Когда я закидывал «Невод», все сначала как обычно было – сформировал образ, послал пробный импульс, получил отклик, хороший отклик, Цветик, баллов на семь потянет. И начал потихоньку лепить тульпу…

– Кого ловил?

Лагутенко отчетливо порозовел.

– Русалку.

– Кого?!

– Ну, «русалка на ветвях сидит»… Знаешь, оказывается, они без хвоста были, а нормальные девушки, я в твоей мифологической энциклопедии прочел. Да иди ты!

Цветков неприлично ржал.

– Прости, Андрюха, больше не буду, – утер заслезившийся глаз Цветков. – Представляю себе рожу Гелия, если бы ты ему русалку выдал. В белом платьице, волосы длинные, очи томные, на пол капает. Ох, «там чудеса, там леший бродит». Жениться тебе надо, барин. С хвостами – это ундины, а славянские русалки – утопленницы.

– Да знаю я…

– Ну и на кой она тебе? Соскучился по женскому обществу?

– Так ничего и не вышло! – воскликнул Лагутенко. – Я ее лепил, а она сопротивлялась. Как будто у нее своя форма есть, воля своя! А потом чернота как поперла, тут меня и накрыло.

– А что ты там про пятерых нес? Которые создадут одного?

Лагутенко помрачнел.

– Это уже не помню.

– Сон мне приснился, – сказал Цветков. – Сижу я здесь, на Колдун-горе, повыше административного. На камешке. Цветы, васильки вокруг, зелень, прочая петрушка. И все с этой горы мне видно – Суджук видно, Геленджик, Сочи, Краснодар вижу с его жлобскими таксистами, Ростов, значит. А дальше Воронеж, Москва, Вологду вижу, представляешь, сто лет в ней не был, с самого детства, а вижу – как тебя сейчас. Памятник Батюшкову этот дурацкий, блестящий, как яйца у кота. До Архангельска глазом достаю, ну сон же. В другую сторону поворачиваюсь – там Урал, и дальше, дальше все разворачивается, до самого синего океана. А потом все это, Андрюша, заливает нефтью.

Цветков сделал затяжку, глаза его засверкали.

– То есть я сначала решил, что нефтью. Черная, липкая, густая, прет из Колдун-горы и все заливает – города, людей, машины, дома, зверей, птиц, всех, отсюда и до Камчатки. Ползет ко мне, а я пошевелиться не могу, ты ж знаешь, как это бывает во сне.

Лагутенко заторможенно кивнул, принял дымящуюся гильзу со сладкодымом.

– Хочу бежать, а некуда, и вот она меня касается и – бац, я внутри и понимаю, что это не нефть, а черный воздух, и всё там, в этом воздухе – как прежде. Люди ходят, птицы летают, жизнь, в общем, крутит свое колесо и ничего не поменялось, Андрюш, ничего, потому что все этим воздухом дышат и все у них хорошо, Андрюш. Все у них нормально, солнце только бледноватое, а так все путем. А эта чернота все пухнет, пухнет, выпирает из горы, все дальше расходится, и я думаю, что надо ее заткнуть. Беру камень…

Цветков глупо захихикал.

– Камень, Андрюш, булыжник, мергель этот долбаный, волоку его к дыре. Дурак дураком, она прет, как лава, а я с камешком. И что ты думаешь?