- Гадина, - сказала она приближающемуся к ней существу. - Паскуда, нелюдь.
Нелюдь нагнулся, рывком оторвал Надю от земли и закинул на плечо.
- Не бойся, - хрипло сказал он. - Я не такой, как они. Я тебя не трону.
- Ты… - выдохнула Надя. - Ты кто?
- Я охотник. Я убиваю волков и спасаю людей.
- Ты псих, - выдохнула Надя и заколотила кулаком по спине этого “спасителя”. - Псих! Псих! Убийца!
- Да, - существо усмехнулось окровавленной пастью. - Я псих и убийца. К сожалению. Но тебя я отсюда вытащу.
Надя всхлипнула.
- Не убьёшь? - тихо, едва слышно спросила она. - Ты меня не убьёшь? Поклянись, что нет.
“Псих и убийца” тяжело вздохнул.
- Клянусь, - прохрипел он. - Слово даю.
Уперев локоть в подоконник, Литовченко вёл стволом “грача” за ковыляющим по бетонным плитам уродом, несущим на плече миниатюрную девушку с короткими каштановыми волосами.
- Не стреляйте, умоляю, не стреляйте, - причитал за спиной Гоша. - Это он, волкодав.
Прапорщик левой рукой не глядя поймал Гошу за ворот, отшвырнул от себя.
- Не стреляйте, не надо, - продолжал мямлить тот.
Литовченко прицелился. Бить надо было наверняка и так, чтобы не задеть девушку. Навалившаяся усталость мешала взять точный прицел, туманила глаза, дрожью сбивала руку.
Внезапно девушка подняла голову. На мгновение их взгляды встретились. Прапорщика хлестануло по сердцу жалостью и болью.
- Сейчас, сейчас, девочка, - бормотал Литовченко. - Потерпи, милая. Только не бойся, сейчас всё сделаю, вот увидишь.
Он обхватил рукоятку обеими ладонями, волевым усилием унял дрожь.
- Не стреляйте! - закричала вдруг девушка.
От неожиданности прапорщик дёрнулся, а в следующе мгновение териантроп задрал башку и уставился на него.
- Не стреля-я-я-я-йте!
Териантроп рванулся, и Литовченко, улучив момент, всадил в него пулю. Волкодав пошатнулся, уронил девушку, затем упал на колени. Прапорщик хладнокровно выстрелил ему в голову, поднялся и, грузно ступая, пошёл на выход.
- Что ж вы наделали, - тоскливо бубнил очкастый биолог. - Зачем?
Литовченко обернулся с порога. Подавил в себе желание пристрелить заодно и этого.
- Я вот думаю, кто на вашем сучьем объекте самая большая сука, - презрительно сказал он. - Волк, волкодав или ты.
“Или я”, - мысленно добавил он, спускаясь с лестницы.
Пиявки
(Андрей Таран)
Стылая морось повисла в воздухе, солнце прилипло к небу блеклой соплёй. Кузьма Игнатьич прицелился в него здоровым глазом – не тем, что в паутине багровых шрамов и давно помутнел, а тем, что ещё различает свет и зыбкие силуэты. Тоже не телескоп, но в его годы плакаться – только бога гневить.
- Что впялился, сват? – рокотнуло сзади, и под сопливую мокроту выбрался Сява. – Никак архангелов с трубами караулишь? Неужто запаздывают?
Кузьма Игнатьич скривился, будто от кислого: тьфу ты, господи, достался сожитель! Помирать соберёшься – в гробу полежать не даст. Несуразный человек, одно слово: финтифлюй! Вот, скажем, голос: зычный, рокочущий, глаз прижмуришь – чистый Левитан; а взглянешь: сморчок жёваный, одна суета. Или, к примеру, имечко взять. Посмеялся родитель, записал в метрику: «Сила Григорьич Сявкин». Ну какой он «сила»? Ясное дело, деревенские пацаны вмиг перекрестили, сделался он «СиСя». До пенсии в дурачках проходил, а нынче, поближе к смерти, до «Сявы» дорос.
И вот ведь какая пакость: были у них в деревне мужики и здоровые, и умные, и с руками золотыми. Кто в колхозе работал, кто в города подался. Все перемёрли. А в живых застряли только непутёвый Сява и он, Кузьма-инвалид. Отчего такое получается? Ещё Марфа Битюгова небо коптит, да Степановна… только эта который год без ума и неходячая, стало быть, к покойничкам поближе будет, чем к живым. Ну и Яшка-дурачок, сосланный к старикам городскими
