знаешь все, что только можно, и вдруг оказывается, что там, вверху, в небесах, все вращается волчком. Финт прямо готов был возмутиться, что его не посвятили в эту тайну раньше. По дороге он жадно слушал, пока Соломон извлекал из недр памяти разнообразные астрономические сведения. Процесс закончился, когда Финт спросил:
– А мы в этих мирах побывать можем?
– Ммм, очень маловероятно, они таки слишком далеко.
Финт призадумался.
– Дальше, чем Бристоль, да? – Про Бристоль он слыхал – кажется, это крупный портовый город, но уж всяко поменьше Лондона.
Соломон вздохнул.
– Увы, Финт, гораздо, гораздо дальше Бристоля; даже еще дальше, чем Земля Ван-Димена[15] – а это, сдается мне, самая удаленная от нас точка, на другой стороне земного шара.
Финту казалось, что все, о чем рассказывает Соломон, впивается в него на манер серебряной булавки: не больно, но здорово будоражит. Перед ним открывался огромный мир, раскинувшийся далеко за пределами подземных туннелей, – и в мире этом полным-полно всего такого, о чем он, Финт, до нынешнего дня даже не подозревал. Его словно встряхнуло: а ведь ему
Поднимаясь по лестнице, Соломон обронил:
– Если бы ты, Финт, лучше разбирался в буквах, я, пожалуй, мог бы заинтересовать тебя трудами сэра Исаака Ньютона. А теперь пойдем внутрь, что-то сыровато становится. Ммм, ты меня про ангелов спрашивал; ангелы – это, ммм, посланники, так что, думается, все то, что дает тебе новые знания, может считаться ангелом, милый мой Финт.
– А я думал, они носят послания от Бога?
Соломон вздохнул, приступая к нелегкому процессу отпирания двери.
– Ммм, ну что ж, – промолвил он, – если однажды ты перестанешь возиться в… невесть чем, я, пожалуй, потолковал бы с тобой о трудах философа Спинозы, который таки помог бы расширить твой кругозор – насколько я вижу, в голове у тебя свободного места хоть отбавляй – и познакомил бы тебя с понятием атеизма, что со всей определенностью оспаривает веру в Бога. Что до меня, бывают дни, когда я в Бога верю, а бывают, когда нет.
– А так разве можно? – удивился Финт.
Соломон толкнул дверь – и, едва войдя внутрь, принялся суетливо ее запирать.
– Финт, тебе не понять уникальной договоренности между еврейским народом и Богом. – Старик оглянулся на Онана и добавил: – Мы таки не всегда друг с другом согласны. Вот ты спросил про ангелов. А я говорю о людях. Но кто такие люди, скажите на милость, чтобы наделять способностью к любви только себе подобных? Где есть любовь, ммм, непременно должна быть и душа; однако Господь, как ни странно, по-видимому, считает, что души есть только у людей. Я Ему долго втолковывал, почему Ему следует, ммм, пересмотреть Свою позицию в этом вопросе, тем более что какое-то время назад, задолго до того, как я повстречал тебя, однажды я столкнулся с одним перевозбужденным джентльменом, вооруженным убежденностью в том, что всех евреев надо мочить – а тако же и весомым железным прутом, – и надо отметить, что подобная ситуация была мне, ммм, не внове. Онан, в ту пору еще щенок, доблестно тяпнул перевозбужденного джентльмена за неназываемые и тем самым отвлек внимание на себя, так что я сумел сбить его с ног с помощью одного, ммм, приема, усвоенного в Париже. Кто скажет, что этот поступок не был подсказан любовью, тем более что, пытаясь любой ценой защитить меня, Онан в награду за свою самоотверженность получил сокрушительные удары, которые, возможно, и сделали его таким, каков он есть. Ммм, а теперь я таки устал и намерен погасить свет.
В темноте Финт ворочался на своем тюфяке; Онан жадно следил за ним, в надежде, что сегодня как раз одна из таких ночей, когда достаточно зябко, чтобы Финт захотел разделить тонкий тюфяк с пахучей собаченькой. Во взгляде его светилась безоговорочная любовь: такую способна испытывать только собака – собака, несомненно, наделенная душой. Но Онан был собакой до мозга костей, так что метафизика его по сложности заметно уступала человеческой, хотя иногда у него приключался некоторый кризис двоебожия: был бог старый, от которого пахло мылом, и молодой, от которого восхитительно пахло всем на свете – во всяком случае, когда он возвращался из туннелей, и для чувств Онана Финт был что радуга в калейдоскопе. Исполненный надежды пес сосредоточил на Финте всю мучительную искренность своей любви, и Финт сдался – как всегда.
В комнатушке воцарились тишина и тьма; лишь тихонько похрапывал Соломон, да сумеречный свет просачивался сквозь грязное оконце, да звучал запах Онана – каким-то непостижимым образом его улавливало даже ухо.
Снаружи, на улице, застыл одинокий наблюдатель, жалея про себя, что рядом нет второго такого же, потому что одинокий наблюдатель поутру, чего доброго, окажется одиноким трупом, если, конечно, трупы способны ощутить себя трупами – такого рода философские парадоксы очень любил Соломон.
Наверху, в мансарде, Финт спал и во сне слушал, как над головой кружатся планеты, перемежаясь видениями девушки с золотыми волосами.
