— Зато
Из уважения к ее воле Рун оставил капюшон в покое и, взяв одну из ее обожженных рук в свои, вдруг заметил, что ладонь не пострадала. Он представил, как она мучительно сжимала кулачки посреди языков пламени от солнечного света. Привалившись спиной к каменным блокам, Корца предался отдохновению, не выпуская ее руки.
Ее пальцы медленно сомкнулись вокруг его.
Безмерная усталость наполняла его до мозга костей. Боль сообщала, где он ранен — рваные раны на плечах, ссадины на руках, несколько ожогов на спине. Веки Руна уже начали смежаться, когда послышался короткий стук в дверь. Ключ повернулся в замке, и петли жалобно заскрипели.
В келью вошла Надия. Увидев, что Рун держит Элисабету за руку, сангвинистка нахмурилась, но не обмолвилась ни словом. Она принесла глиняную миску, накрытую бурой льняной тканью. Запах разнесся по всей темнице, заполняя каждый закуток.
Тело Руна оживилось, а Элисабета рядом зарычала.
Миска наполнена кровью.
Теплой, свежей,
Должно быть, Надия взяла ее у добровольца из штата замка.
Подойдя к ложу, она протянула миску Руну. Он отказался ее принять.
— Элисабета предпочла бы, чтобы ее ранами занялась ты.
Надия приподняла одну бровь.
— А я бы предпочла
Корца поставил флягу на стол.
— Я не позволю ей страдать больше ни мгновения.
— Тогда я скоро за тобой вернусь, — она отступила к двери, снова вышла и заперла камеру.
Стон, вырвавшийся у Элисабеты, вернул его к насущной задаче.
Рун смочил льняное полотно в миске, сильно напитав его кровью. Железистый запах достиг его ноздрей, и он задержал дыхание. И, чтобы укрепиться перед искушением, доходящим до мозга костей, коснулся наперсного креста и забормотал молитву о даровании силы.
Затем поднял руку, которую держал, и провел тканью по ней, цепляясь нитями о потрескавшуюся кожу.
Элисабета охнула голосом, приглушенным капюшоном.
— Я сделал тебе больно?
— Да, — прошептала она. — Не останавливайся.
Он омыл одну ее руку, потом другую. Там, где он к ней прикасался, струпья отваливались, и открытые раны затягивались. Покончив с этим, Рун наконец протянул руку к краю капюшона.
Элисабета схватила его за руку своими окровавленными пальцами.
— Отведи взор.
Понимая, что не может сделать этого, Корца откинул капюшон, открыв сначала ее белый подбородок, перепачканный грязью и блестящий розовыми пятнами ожогов. Ее нежные губы потрескались и кровоточили. В уголках рта кровь запеклась черными ручейками.
Собравшись с духом, Рун откинул капюшон до конца. Огонек свечи озарил ее высокие скулы. Некогда чистая белая кожа, так и манившая прикоснуться, теперь обуглилась, покрылась коростой и слоем копоти. Мягкие кудри сгорели от солнца почти дотла.
Ее серебряные глаза встретились с его взглядом. Роговица их затуманилась, затянув зрачки чуть ли не бельмами.
И все же Рун прочел в них страх.
— Я тебя ужасаю? — спросила она.
— Ни капельки.
Смочив тряпку, он поднес ее к изуродованному лицу Элисабеты. Стараясь касаться как можно легче, провел тканью по лбу, вдоль щек и горла. Кровь покрывала кожу графини, впитывалась в струпья и марала белую наволочку у нее под головой.
Запах кружил ему голову. Тепло крови щекотало его холодные пальцы, согревало ладони, маня отведать. Все его тело взывало об этом.
Рун снова провел тряпкой по лицу графини. Первый проход по большей части просто стер копоть. Теперь он ухаживал за ее поврежденной кожей. Омывал ее лицо снова и снова, в изумлении каждый раз видя, как повреждения стираются — и появляется безупречная кожа. Проклюнулось поле черных волосков, покрывших ее скальп в обещании скоро отрасти. Но более всего чаровало Руна ее лицо — безукоризненное, как и в тот день, когда он влюбился в нее в давно исчезнувшем розарии у ныне разрушенного замка.
Прошелся мягкой тканью по ее губам, оставляя следом тонкую блестящую пленку крови. Ее серебряные глаза распахнулись и поглядели на него —
