Она была не одна. Трое молодых людей, ее сопровождавших, выглядели не менее отрешенными и странными. У всех длинные волосы, все будто бы нетрезвы, но алкоголем от них не пахло. За плечами одного болтались старая гитара и весьма потрепанный полупустой туристический рюкзак. Другой зачем-то обвязал лоб замызганным обувным шнурком. Третий шел, пританцовывая, и все время посмеивался в густо разросшиеся пшеничные усы.
Никто из странных молодых людей не заметил, что за ними уже некоторое время внимательно наблюдают. Мужчина — высокий, темноволосый, в черном спортивном костюме и черной же ветровке — прятался в тени одного из домов. То есть вряд ли его можно было назвать прячущимся в полном смысле этого слова, потому что стоял он прямо, подбородок вздернут с живописной кинематографической надменностью, руки спокойно сложены на груди. Мужчина не пытался казаться незаметным, скорее просто не желал обозначать свое присутствие.
Сейчас Хунсагу было уже за семьдесят, но внешне он не тянул и на половину прожитых лет. Ни одного седого волоска, гладкая смуглая кожа, свежий взгляд, легкая походка. В юности, будучи еще Митенькой, он не считал себя привлекательным. Самым красивым юношей в его окружении слыл некий Володя Яновский, которого отличали по-девичьи белая кожа, длинные оленьи ресницы, деликатный пастельный румянец и кудри, как у боттичеллевского ангела. Володей хотелось любоваться, Митенькины же черты казались резковатыми. Он был словно статуя, высеченная из камня, — не руками талантливого скульптора, но сухим степным ветром. Не то чтобы он придавал собственной наружности хоть какое-то значение, однако время шло, и Хунсагу не раз приходилось наблюдать, как некрасиво старятся боттичеллевские ангелы, как по-бабьи оплывают их некогда нежные лица, как редеют золотые кудри, а фарфоровая кожа становится пористой и грубой. Ему же возраст был к лицу. Время стало его огранщиком — не портя кожу глубокими морщинами, не комкая черты, не плавя четкие линии, оно углубило его взгляд, ужесточило линию рта, придало общее выражение мудрости, силы и покоя.
За несколько недель до сегодняшнего солнечного апрельского утра Хунсаг обрел первый в своей жизни дом.
Однажды в самом конце февраля он, как обычно, поднялся в половине пятого утра на первую медитацию, и словно что-то в спину его толкнуло: настало время пустить корни. Ему, Хунсагу, нужен дом. В тот же вечер он отправился на Ярославский вокзал и купил билет на первую попавшуюся электричку. У него всегда была интуиция зверя. Он не рассматривал пейзаж за окном — знал, что, когда надо, ноги сами вынесут его из вагона. Они и вынесли. Хунсаг даже название станции намеренно не прочитал. Это был его личный шик — не обращать внимание на мир людей.
Он постоял на перроне и дождался следующего поезда. Потом снова вышел на какой-то станции и пересел в другой. В последний поезд его не хотела пускать проводница, молодая, но уже оплывшая хамоватая блондинка. Хунсагу потребовалось двенадцать секунд на то, чтобы изменить ее мнение — девица оказалась трусливой и внушаемой. Она впустила его в собственное купе и все четыре часа пути пыталась то напоить сладким чаем, то накормить домашними котлетами. В конце концов пришлось вырубить ее коротким точным ударом ребром ладони по шее. Проводница рухнула на пол, как спиленная сосна. Хунсаг аккуратно переложил ее на полку, укрыл ноги ветхим казенным пледом и, прислушавшись к вялому дыханию, констатировал, что проспит она не менее двух часов.
Наконец он почувствовал, что больше никуда ехать не стоит. Выйдя из поезда и оглядевшись, Хунсаг плотнее запахнул куртку, надвинул на лицо темный капюшон и медленно, но уверенно зашагал по протоптанной в снегу узкой тропинке. Немолодая женщина в ажурном шерстяном платке, торговавшая на станции мочеными яблоками, почему-то нахмуренно перекрестилась, глядя ему вслед.
Хунсаг шел и шел. Через рощу, через поле. Миновал какую-то деревню, потом еще одну. Свернул в лес. Долго и упрямо двигался по бездорожью. Он умел воспринимать любое монотонное действо медитацией. Ни о чем не думая, просто шел, сосредоточившись на дыхании, осанке, приятной мышечной ломоте. Наконец — к тому времени уже стемнело — остановился на небольшой опушке. И почувствовал: его дом будет здесь. Хунсаг сбросил рюкзак, прижался спиной к лысому стволу сосны и с наслаждением вдохнул чистый морозный воздух. Здесь, в этой глуши, он и проведет остаток жизни. И, если все пойдет так, как задумано, будет не один.
Полтора месяца ему потребовалось на то, чтобы построить дом. Конечно, ему помогали. В Архангельске он нанял пятерых работников — выбирал из тех, кого некому искать. Купил хорошие инструменты, палатки. Пообещал заплатить помощникам втрое больше реальной стоимости подобных услуг. Семь недель, и дом был готов. Простой сруб, три спальни, кабинет, гостиная, сени, погреб. Глухой забор вокруг, колодец. Работников же, как и предполагалось, никто искать не стал, и глухие лесные топи стали их могилой.
Теперь настало время привести в лесной дом людей. Настанет день, когда дом станет деревней, а потом и городком. Главное — начать.
Хунсаг примерно представлял себе, кто ему нужен.
Первое условие — люди должны быть молодыми. Чем младше, тем лучше. Но не детьми — дети в лесу не выживут. Когда-нибудь его, пока придуманное, поселение разрастется, вот тогда и можно будет подумать о детях, которых он лично будет обучать всему, что знает сам, которые станут его собратьями по крови, сверхлюдьми, началом новой расы.
Второе условие — люди должны быть одинокими. Проблемы и скандалы ему не нужны. Хунсаг давно уже ощущал себя безнаказанным — на долгом жизненном пути не встретился еще ни один человек, способный противостоять его личности. Если что, он мог бросить вызов и милиции. И все же лишь глупцы с петушиной резвостью сами нарываются на неприятности, а Хунсаг будет мудрее. Поэтому первыми жителями его деревни станут те, кого никто и никогда не хватится.
Третье условие — люди должны быть романтиками. В идеале — начитанными гуманитариями, ищущими смысл жизни. Хорошо, если еще и депрессивными меланхоликами. Такая самая управляемая социальная группа.
