немного довернуть! А за ним еще!
Он не учел лишь, что цели такие большие — глаз был «заточен» на истребители. И проскочил, как ему показалось, буквально под крылом уже падающего «ланкастера», атакуя второй бомбардировщик. В него вышло попасть более удачно, огромный самолет сразу окутался ярким бензиновым пламенем — снаряды угодили в бензобаки, и никакие протекторы от снарядов мощных пушек не защищали! А Саня оказался перед третьим, и совсем близко, как ему запомнилось, закрывший все небо «ланкастер», бешено стреляющий из всех стволов, картина на какую-то долю секунды, но и по нему удалось отстреляться, совсем коротко, и никак ведь не мог промазать, целясь в упор — и брюхо бомбардировщика мелькнуло прямо над головой.
И только сейчас Саня сообразил, что жмет и жмет на гашетку, а пушки молчат — кончились снаряды. Всего за несколько секунд этой единственной атаки.
— Ястреб-восемь, твою…! Ты что делаешь?! — орал Тимохин — на место!
Саня взглянул вправо — «миг» с номером 17 шел крыло в крыло, метрах в тридцати. И было видно, как Тимохин машет кулаком и показывает себе за спину — садись мне на хвост, прикрывай!
— Ястреб-семь, я пустой!
— Плевать! И готовься — на земле я тебя убивать буду!
Командир свалил еще один бомбардировщик, так же красиво. В лобовой атаке, на бешеной скорости, очередью по кабине. Как называли этот прием, «шар в лузу», огнем по кабине валить ведущего эскадрильи — и неуправляемый самолет в первые секунды начинает болтаться в стороны, заставляя строй рассыпаться, во избежание столкновений, чем тут же пользуются истребители. Этот «ланкастер» шел один — но мастерства Тимохина это не умаляло, так попасть! Без дыма и огня, просто свалился на крыло, как «юнкерс», входящий в пикирование, да так и пронесся до самой земли — наверное, пилоты все были убиты, ну а прочих членов экипажа лишь пожалеть, если бы у нас была дозволена жалость к врагам!
Если бы кто-то спросил Саню, понял ли он, что только что убил два, или три десятка человек — какой на «ланкастере» экипаж? — Плужников бы искренне удивился вопросу. Война объявлена — и значит, святой долг уничтожить врагов, кто посмели нарушить наши границы! И вообще, всем известно, что советский народ самый миролюбивый. А значит, если мы воюем, то лишь с теми, кто напал на нас или наших друзей — то есть наше дело правое, всегда и везде! Ну а всякие гуманные сопли могли вызвать лишь смех после самой страшной войны — Блокады и концлагерей, Сталинграда, Днепра и Одера — интересно, придумал бы Лев Толстой свою теорию о непротивлении злу, живи он сейчас? На лекции рассказывали, что в Индии какие-то пытались «ненасильственно» бороться, так самураи просто головы рубили всем — ну а мы этих япошек за месяц разгромили, в расплату за Цусиму, Порт-Артур и Сергея Лазо!
Наоборот, было приятно, что он, лейтенант Плужников, в первом же бою сбил трех врагов — столько же, сколько Тимохин, воевавший с сорок второго. И потому, совершенно не верилось в наказание за нарушенный приказ — ведь победителя не судят? А вот награду наверняка дадут! И крылышки, пусть пока третий класс — а то даже девушки здесь разбираются в эмблемах и значках! Вот только выходные наверное, не скоро — а когда закончится война?
Норвежцев добивали — подошли еще «миги» 39го полка, с неуставшими пилотами и полным боекомплектом. «Ланкастеры», которых осталась едва треть, разворачивались назад, сбрасывая бомбы. А Второй Гвардейский выходил из боя — неужели это все, мы победили?! Теперь домой!
Четвертая эскадрилья садилась последней. Процедура была привычной — сбросить газ, закрылки, шасси — и «миг» вдруг резко стал крениться вправо! Саня похолодел — но четко действовал «как учили»: прибавил газ, убрал закрылки и шасси. «Миг» снова стал послушен — в чем дело?
— Ну-ка еще раз, только высоту набери! — приказал Тимохин, переместившись назад — давай! «Ястреб-восемь», у тебя правые закрылки не выходят! Можешь катапультироваться.
Саня не послушал. И оттого, что самолет был сейчас полностью покорен, и потому, что про процесс катапультирования молодым пилотам рассказывали страшные истории. А также оттого, что местность тут была ну очень непривлекательная, на взгляд парашютиста: горы, поросшие лесом, и ветер с моря. И переломать себе все при приземлении — шанс был даже выше, чем при грубой посадке. Хватило бы полосы — но как говорил инструктор, посадка с перелетом лучше, чем с недолетом, в конце можно убрать шасси и отделаться поломкой, а вот если врежешься в землю до начала, это песец!
«Земля» разрешила посадку. При повторном заходе на посадку шасси не вышли совсем. Сане стало страшно, но руки четко делали «как учили», кран аварийного выпуска, на этот раз сработало. Скорость была непривычно высока, и едва «миг» коснулся бетона, как тут же подпрыгнул, сильно «скозлив». И еще раз, а на третьем не выдержала носовая стойка шасси, затем подломилась и правая, истребитель едва не встал на нос, но все же не скапотировал, удержался. Саня уже ничего сделать не мог, удар был сильный и болезненный, но все-таки сознания не лишил. Было лишь страшно — вдруг сейчас полыхнет бак, сколько в нем еще осталось керосина, и заживо сгорю, как те во втором «ланкастере»? Но повезло еще раз!
Подлетела пожарная машина, солдаты полили «миг» пеной, во избежание возгорания. Вскрыли фонарь, извлекли Саню, положили на носилки. И в темпе прицепляли тросы, чтобы оттащить самолет с полосы. А после Саня отрубился — руки-ноги у него оказались целы, а вот два ребра сломаны.
Вечером в госпитале его навестили Тимохин, и майор Комлев, комэск.
— Ты что же творишь, собака? — добродушно сказал капитан — вот ей-богу, морду бы тебе начистил, был бы ты здоров! Нахрен ты под пулеметы
