Тайный суд

Их было не много, человек пятнадцать, взоры у всех потуплены, лишь иногда кто-нибудь из них нет-нет да бросит украдкой взгляд на застрявшего в луче света, потом, обернувшись, – на тени. Длится всего один миг, ибо он тотчас же отведет и опустит глаза. То были поднадзорные. Каждый из них уже однажды сиживал в том освещенном кресле, что между судьями и залом, потому знал по собственному страшному опыту, какие чувства испытывает этот, сидящий там нынче. Все они были когда-то осуждены Тайным Судом, однако ввиду тех или иных обстоятельств осуждены с отсроченным исполнением приговора, которое в случае их надлежащего поведения могло никогда и не состояться. Однако, дабы ни один из них ни на миг не забывал о недреманном оке Тайного Суда, с этой поры каждый обязан был присутствовать на всех заседаниях Суда и, созерцая нависшую над ним остроконечную тень Викентия, ощущать дыхание Истинного Правосудия.

Лица некоторых были знакомы по снимкам в газетах. Вон тот, в первом ряду – важный работник Наркомата путей сообщения, а тот, сидящий за ним, с напряженным лицом, неморгающими совиными глазами – из Речного наркомата, недавно за Беломорканал орден получил. А того, из Наркомпроса, Васильцев знал и без газет: не раз приезжал к ним в университет наставлять на путь истинный профессоров и студентов, особо выделяя при этом «нравственную упругость рядов». Вон тот, широкоплечий, бритый наголо, с бугристой головой – крупный военный чин, а тот, с лицом, бурым, как огнеупорный кирпич, – Панасенков, заместитель самого наркома Ежова. Во время первого заседания Суда Юрия больше всего удивило, когда увидел вон того, в пиджаке поверх подпоясанной кушаком косоворотке a la Максим Горький, с открытым, располагающим лицом, доводилось слышать его выступления о любви к детям в частности и о пролетарском гуманизме вообще. Решил было, что тут какая-то ошибка. Но потом, когда ознакомился с материалами дела, когда прочел показания тех, кто чудом выжил после всего этого кошмара, его, Юрия, чуть не вырвало.

Домбровский тогда спросил:

– А что, собственно, милый мой, вас так сильно удивляет? Высокое положение всех этих людей? Тут нет ничего удивительного. Назову, по крайней мере, две причины. Первая: люмпенами наш Суд занимается лишь в последнюю очередь, всегда есть некоторая надежда, что когда-нибудь их изловит и пролетарская милиция, для чего-то же все-таки существующая, а к этим она не посмеет и близко подступиться. А вторая: темные времена, наподобие нынешних, всегда взбивают, как пену, наверх, на самый гребень жизни, всякую грязь, и когда бы не Тайный Суд, они были бы совершенно неуязвимы. Я, конечно, имею в виду – неуязвимы по тем делам, которые рассматривает наш Суд; в остальном-то их жизни все равно висят на тончайшем волоске, так что и утруждать Викентия нет никакой надобности. Взять хотя бы того же Панасенкова; могут ли быть сомнения, что он вскоре отправится вслед за благодетелем своим, за железным наркомом?

– А что, Ежова – уже?.. – удивился Васильцев. – Я не слышал.

– Услышите, непременно услышите. Просто иначе не может быть, таково уж правило того, кто ведает этим котлом, – сбрасывать всплывшую грязь, чтобы дать место для новой, готовящейся к всплытию.

К нынешнему процессу Юрий уже сильно поутратил способность чему-либо удивляться и, глядя на зал, пытался лишь представить себе, что творится в душах этих вершителей чужих судеб сейчас, когда судьбы их самих или им подобных взвешиваются на чаше весов.

Однако не слишком ли долго на сей раз безмолвствовал председательствующий? Васильцев перевел на него взгляд. Выражение лица у того было несколько отрешенное, он явно думал не о процессе, а о чем-то своем. Быть может, Васильцев и не отметил бы всего этого, когда б не те смутные намеки, скрытые за недомолвками, проскользнувшие при их разговоре, что случился две недели назад.

Юрий тогда в очередной раз поинтересовался, не найден ли наконец Куздюмов, процесс над которым уже второй месяц откладывался, ибо сразу после убийства Дашеньки этот мерзавец исчез, словно в воздухе растаял. У Юрия все еще была слабая надежда, что, получив показания истинного оборотня, как-то удастся снять с профессора Суздалева хотя бы это нелепое обвинение.

Однако после его вопроса лицо председателя помрачнело, и он сказал:

– Боюсь, мы потеряли этого негодяя.

– И куда же он мог, по-вашему, скрыться?

Домбровский, чуть помедлив, ответил:

– Полагаю, «скрыться», то есть сокрыть себя, он не мог. Один-то раз он, конечно, перехитрил Викентия, но вторично подобный номер у него бы ни за что не прошел. Если верны мои наихудшие подозрения, то его скорее сокрыли от наших глаз.

– Думаете, все-таки милиция постаралась?

– Да какая, к черту, милиция! – отмахнулся Домбровский. – Когда б милиция – мы бы от своих поднадзорных знали о том через полчаса. Нет, боюсь, что тут постаралась совсем другая сила, и не дай господь, если я прав.

Какая могла быть такая сила, которая была не по зубам Тайному Суду? Васильцев ждал, что Домбровский даст пояснения, однако тот неожиданно перевел разговор совсем на другую тему. Неожиданно задал вопрос:

– Скажите, друг мой, с момента нашего знакомства не случалось ли с вами что-нибудь странное? Помимо, разумеется, вашего участия в деятельности Суда.

В тот миг Юрий подумал о Кате – пожалуй, странным было и ее появление в его жизни, и это ее таинственное исчезновение. Но о Кате Домбровский едва ли мог знать, а Васильцев не считал нужным ему рассказывать, хоть что-то же от своей жизни он имел право оставить самому себе.