В документах XV столетия сказано, что Жиль убил, сжег и выбросил в ров несколько сотен детей. Гюисманс счел эти цифры заниженными. Обезлюдели целые деревни в окрестностях Тиффожа, Машкуля и Шамтосе. Крестьяне били челом власть предержащим, но челобитным никто не верил. Эта деталь хорошо известна нам по истории Салтычихи[51]. Но фольклорный образ Жиля де Рэ наделен и чертами Ивана Грозного. После ночных оргий Жиль каялся, бил себя в грудь и падал на колени в церкви Сен-Илер де Пуатье, чьим каноником он являлся. В Машкуле он планировал строительство грандиозного собора в честь невинно убиенных в Вифлееме младенцев. Поистине дьявольская уловка!
Но вернемся в лабораторию Тиффожа. Выздоровевший Прелата встает на ноги, и Жиль доставляет ему затребованные часта тела ребенка. Теперь итальянец произносит заклинание правильно, и демон Бар-рон приходит в комнату «под видом прекрасного юноши примерно двадцати пята лет от роду». Однако ни золота, ни камня он не обещает. Одной жертвы мало, надо продолжать убийства.
— Неужели убитых детей не достаточно?! — восклицает Жиль.
— Недостаточно, — отвечает демон. — При их умерщвлении не были произнесены нужные заклинания. Ничего не поделаешь — таков порядок.
Жиль в гневе оборачивается к Прелата, а тот виновато шмыгает носом. Возмущаясь канцелярской волокитой, Жиль отправляет демона восвояси и удваивает усилия по сбору трупов. Он больше не утоляет свою похоть, а ведет тщательный учет всех убиенных, записывая их имена кровью в магический гроссбух. На всякий случай убийца сохраняет руки, ноги и головы жертв, регулярно устраивая в замке конкурсы могильной красоты. Под аплодисменты собравшихся он жадно целует голову победителя в ледяные уста.
В качестве доказательства нечистоплотности тех, кто судил Жиля, обычно указывают на обиды, причиненные им богатым соседям. Мол, лишь после этого глухие к народным жалобам власти зашевелились. Но инициатива судебных преследований исходила вовсе не от местных феодалов, тем более не из Парижа. Первым заговорил о преступлениях Жиля епископ Нанта Жан де Малеструа, а из «жалоб» у него имелось скромное заявление о мальчике, исчезнувшем в замке Машкуль.
«Единственная сила, которая могла возвыситься над круговой порукой феодалов, над корыстными расчетами и вступиться за слабых и обездоленных, — это Церковь, — пишет Поисманс. — Она в лице Жана де Малеструа и выступила против чудовища — и одолела его». Ввиду нехватки показаний «слабых и обездоленных» к сбору информации был привлечен инквизиционный трибунал Бретани во главе с Жаном Блуэном. Цели, которые преследовали святые отцы, историкам неясны. Из конфискованного имущества Жиля они не извлекли ни пяди земли. На авторитет бретонского духовенства барон не покушался. В заботу же средневековой Церкви о своей пастве нынче мало кто верит.
Паства живо откликнулась на призыв епископа и инквизитора. Из множества показаний слуг и крестьян, посещавших замки Жиля, выделим наиболее эффектные. Гильом Илер сообщил о винной бочке в подвале замка Шамтосе, «доверху забитой загубленными отроками». Перрин Рондо — о куче пепла на конюшне, источающей тошнотворное зловоние, и о лохани с детской рубашкой, запачканной кровью. Слуга по имени Анриэ — об изуродованных и обезглавленных трупах детей, сваленных в подземелье одной из башен Шамтосе. Перед тем как замок перешел в другие руки, его хозяин приказал сложить трупы в ящики и переправить в Машкуль. Слуга сеньора, занимавшего одно время Машкуль, поведал о спрятанных на сеновале сорока детских телах, сухих и обугленных, как головешки.
Прелати и его помощники дали показания о магических экспериментах и вызывании демонов. О способах умерщвления детей и совокупления с трупами Жиль де Рэ рассказал сам. Подвергнутый допросу, устрашенный пытками и отлученный от Церкви, в зале суда он рыдал в три ручья. Слезы были искренни. Жиль взмахивал рукой, демонстрируя зрителям, как он перерезал горло ребенку, стискивал пальцы, как будто вырывал сердце из рассеченной груди, и встряхивал ими, изображая стекающую кровь. Во время его рассказа слышалось оханье теряющих сознание женщин, и тогда в заплаканных глазах убийцы вспыхивал прежний огонек.
— Довольно! — прерывали его судьи. — Что происходило после убийства?
— Погружение.
— Какое погружение?
— Я погружался в упругие теплые внутренности и…
— Вы полностью туда погружались?!
— Не то чтобы полностью, — усмехался Жиль. — Важнейшая часть меня. Я сейчас объясню…
— Не надо объяснений! — надрывно кричали судьи, пытаясь заглушить женский визг. — Приступаем к вынесению приговора!
И приговор был вынесен. Причем целых три. Первый — епископа и инквизитора — обвинял Жиля в ереси, вероотступничестве и общении с демонами. Второй — одного епископа — касался содомии и святотатства. А гражданский суд приговаривал Жиля за похищения и убийства детей к смертной казни через повешение. Та же участь ожидала Прелати и ближайших слуг Жиля.
В заключительной речи Жиль пожелал, чтобы отцы и матери оскверненных и загубленных им детей присутствовали при казни. Эти люди видели в некогда могущественном бароне «несчастного человека, который оплакивал свои грехи и готовился испытать на себе страшный гнев Господень». Они рыдали от жалости, и плач их становился громче в те минуты, когда Жиль пытался снова и снова каяться в совершенных злодеяниях. Однако палач не дал
