Не продолжая, та кивнула на сжавшуюся Матрену. – Артачиться если будет, или не так что если, ты скажи. Образумлю. И чего Тверд тетешкается с тобой, – бросив взгляд на опешившего от такого пришельца, та вышла прочь.
– Вот мегера-то! – обалдело выдохнул Булыцкий.
– Алена, – негромко проговорила Матрена. – Тверда сестрица. Мужа стрелой сразило, как от Тохтамыша отбивались. Сама не своя. Тебе, ежели чего надо, так ты говори. Не откажу, – совсем тихо прошептала она.
– Тьфу ты, пропасть! – поняв, о чем твердили ему женщины, зло сплюнул трудовик. – Ты сыновьям моим в жены и то мала будешь! Поди прочь! – Девушка, закрыв лицо ладонями, скрылась в женской половине. – Вот пропасть-то! – зло поцедил трудовик.
Следующие несколько дней он провел, набираясь сил. Мало-помалу поднимаясь на ноги, он, сначала при помощи девушки, а затем и сам начал совершать небольшие прогулки по избе. Тоже ведь сначала – в день по нескольку шагов; пока голова не начинала идти кругом, а затем – все больше и больше. Так что уже дня через четыре вышел на крыльцо дома Тверда.
Отвыкший от яркого солнечного света Николай Сергеевич зажмурился, едва лишь распахнул дверь предбанника, сбитого по образу и подобию того, что соорудил он в своей келье. Лето с осенью окончательно сдали позиции, и зима вступила в права, для начала плотно укутав землю толстой снежной шубой. Потом новоиспеченная хозяйка разогнала прочь тучи, щедро посыпав снежную шубу миллионами ярко горящих бриллиантов.
В столице много переменилось. Первое, что бросилось в глаза, – так это оживление, царящее на стенах Белокаменной. Сотни человек, как муравьи, работали, поднимая к небу не законченные до нашествия стены. Простейшие подъемные механизмы тащили кверху корыта с каменными блоками правильной прямоугольной формы, на верхушках стен, о чем-то задорно переругиваясь, работали каменщики, а внизу, у подножия, носясь туда-сюда и подвозя на тачках каменные блоки и складывая их в ровные штабеля, бегали молодые крепкие парни.
– Эх! – прислонившись к стенке, мечтательно прикрыл глаза Николай Сергеевич. – Мне бы тех каменьев хоть чуть! Впрочем, то была лишь мечта. Насколько мог упомнить сейчас преподаватель, известняк, служивший основным строительным материалом для стен, привозили по реке; километрах в сорока от строительства находилось месторождение этого камня. А раз так, то ценность еще ту представлял. По крайней мере, заполучить его просто так возможности не представлялось никакой. Да и потом, даже утащи он несколько плит, все равно они были уж слишком велики и громоздки для организации печи. Да и запомнился ему хорошенько тот крест с колесованным на нем за воровство мужиком, хотя, конечно, и не очень уверен был Николай Сергеевич в том, что на самом деле видел он это, а не в горячке.
Еще через пару дней окреп он настолько, что смог посетить князя. Правда, к собственной радости, вначале попав в баню в доме Тверда. И теперь, вымытый и набравшийся сил, стоял он перед лежащим на скамье правителем.
– Ну, здрав будь, чужеродец, – откашливаясь в кулак, просипел Дмитрий Донской. – Вишь, вон, как оно; все больше меня слабым да немощным видывать тебе удается, чем при делах княжьих. Судьба, что ли, такая, Никола?
– А ты мне вопросов таких не задавай, Дмитрий Иванович, – пожал тот плечами. – Мне и моей-то судьбы знать неведомо, а ты про свою вопрошаешь. Прости, если что не так говорю, да и сам уже ведать не ведаю, чего оно, да как.
– Бог простит, – вновь закашлявшись, отвечал собеседник. – Будь другой кто, так после слов таких в поруб прямиком, да и дело с концом. Да ты у нас с норовом, – Булыцкий молчал, не желая вновь наломать дров. – Судьбу ведать – грех, – продолжал между тем Дмитрий Иванович, – да уж зело иной раз хочется, ну хоть глазком единым. Оно, вон, грех – грехом, а ты явился да крови великой не дал пролиться. Где же грех тот? Славе княжества Московского не дал пасть; чего худого? Киприан вон говорит, хоругвь православия еще выше над миром всем подняли победе благодаря великой, – снова закашлявшись, закончил тот. – Чего принес-то? – не выдержав первым, кивнул князь на торчащие из торбы валенки. – Уж ведомо: коли дар какой от Николы, так все слава Богу. Все диковина.
– Примерь, князь, – ловко достав из торбы неведомо как сохраненные в пути валенки, протянул он их хозяину хором. – Ладная обувка, ноги чтобы в тепле держать. Оно семь веков пройдет, так только ее и будут носить.
– А что грубы так? – поморщившись, прогудел Донской. – Ни тебе яхонтов, ни каменьев. Как и не князю то в дар?
– А где же я тебе каменьев сыщу-то в монастыре-то? – опешил Булыцкий. – Помилуй, князь! Мне что, оклады с икон обдирать?
– Да не греши ты! – сверкнув глазами, повысил голос Дмитрий Иванович. – Где оно видано, чтобы иконы оскверняли в угоду делам мирским?! Ри?зы[69] обдирать… Татарин, что ли?! Хотя, – чуть успокоившись, продолжил муж, – и твоя правда есть: откуда каменья в ските Сергия-то?
– Ты бы примерил! Украсить вон дело немудреное; мастеров у тебя нет, что ли? По ноге лишь бы сели. – Заставлять себя дважды просить князь не стал. Кряхтя и отфыркиваясь, натянул он сначала один валенок, затем и другой. – Ну, каково? – волнуясь, словно школьник, поинтересовался преподаватель.
– А хороши, пожалуй что, – и так и сяк примеряясь к обновке, вынес вердикт правитель. – Великоваты если, – все так же задумчиво произнес он. – Да теплы, ничего и не скажешь, – продолжал.
