встреча с морем. Первая непритворная похвала, которой удостоил мою писанину старый придворный поэт. Так что временами сквозь мглу моего уныния пробиваются лучи, пусть и на краткий миг.
«Воспоминания» – слабое слово. Эти осколки прошлого – словно вспышки молний. Словно призрак боли на месте руки, которой лишился незадачливый вор или увечный солдат. Они и впрямь причиняют боль, эти проблески, – слишком уж они мимолетны. И с каждым разом становятся все бледнее. Приходят все реже. Отступают все дальше в прошлое. С каждым днем все сильнее соблазн покориться темной волшбе этого места, забравшего моих родных.
Позабыть радость.
Навсегда позабыть, кто я.
II
Скакал красавец рыцарь по равнине,
И серебром сверкал надежный щит;
В царапинах от прошлых битв поныне
Для недругов он страшен был на вид,
В сражениях кровавых не пробит[18].
Я бреду по дороге, вымощенной бледным камнем.
Меня гонят, как зверя, и я схожу с ума, но, по крайней мере, я жив.
А мой отважный брат… он был на десять лет меня старше, он заменил мне отца, – и вот он мертв, мой божественный брат, которого я теперь могу называть только Безбожным, хоть и не его это имя. Его убил безумец, возомнивший себя рыцарем. Палач, которого здесь, в этом месте, именуют Святым.
Как же мне называть этого мясника? Он украл наши имена и дал взамен какие-то дрянные пустышки. Без того, без сего, без этого. И «сарацины» – так он еще зовет нас. Но для себя-то он имен не жалеет. Как он только не зовется – и Рыцарем Красного Креста, и Святым, и самой Святостью.
Все силы уходят на то, чтобы хоть на мгновение рассеять чары этого места и сбросить покровы ложных имен. Чтобы хватило духу назвать его не Рыцарем, а вором. Не Святым, а убийцей. Какое-то странное, искореженное создание виднеется у обочины – кора и мох, плоть и слезы, все вперемежку. Человек? Дерево? Красный Крест насажал здесь такие ужасы повсюду. Зачем? Чтобы они служили ему уроком. Чтобы учиться на их примере, как быть Святым. Я смотрю под ноги: только бы ненароком не сойти с дороги!
Это странное место – его ристалище. Здесь он испытывает свою доблесть. Здесь он доказывает своему Богу и своей Королеве, что он чего-то стоит. И убивать нас – это, надо полагать, тоже одно из испытаний. Он то охотится сам, то выпускает на нас своих тварей. Льва. Карлика. Чародеев.
Но брата моего Красный Крест сразил собственной рукой. Меня при этом не было, но их поединок явился мне в видении, внезапно расцветившем здешнее недужное небо всеми красками. Изуверская насмешка; должно быть, его послал сам Красный Крест. Я слышал лязг брони. Я видел Святого, вступающего в дуэльный круг: громада мускулов, укрытых толщей металла. Я видел его меч, алчущий крови. И видел моего бедного брата, тощего, как трость. Я видел, как он преклонил колени, чтобы помолиться перед битвой, – и как лицо его исказили смятение и ужас, когда он осознал, что не помнит слов.
«Безбожный» – такое имя дал ему этот жестокий рыцарь.
Мне оставалось лишь беспомощно смотреть, как брат мой, Безбожный (и да простит меня Господь, что я его поминаю этим именем), отважно принимает вызов: он ничего не знал о темных чарах, направлявших в бою руку Святого. Я смотрел, как противники вскинули мечи, приветствуя друг друга, как они сошлись и обменялись ложными выпадами. Я видел, как горячка борьбы постепенно захватила их обоих. Как они бьют, уклоняются, отводят удары. И вот меч Безбожного устремился прямо в цель (о, как воспарило мое сердце!). Я видел наверняка: сейчас он разрубит броню Святого, а вместе с нею и грудь.
Но Рыцаря спасло его волшебство. Красный крест на его доспехах отразил удар, казавшийся уже неотвратимым. Тогда-то я и понял, что все это – скверная игра. Насквозь фальшивый мир, вымысел безумца. Вот только брат мой умер по-настоящему. В этом – и только в этом одном – Безумный Рыцарь не слукавил. И пусть я видел все не воочию, а только в сполохах цветных огней, разукрасивших небо, но душа моя знала: это правда. Я видел, как взметнулась огромная, нечеловеческая рука и меч опустился с размаху прямо на… на… нет, что толку тянуть! – прямо на темя Безбожного. Шлем моего брата раскололся надвое, и мозг его влажно блеснул под бледным солнцем про€клятого Альбиона.
И вера его не спасла, не укрепила череп и не отвела удара. Я смотрел, как падает тело моего мудрого брата-Безбожного, – и тут меня вновь поразила та самая молния. Та самая боль в отрезанной части души. Я, как наяву, увидел своего старшего брата: он поднимался к утренней молитве, а я бормотал проклятия муэдзину в заляпанную вином подушку. Брат упрекнул меня – хоть и с улыбкой, но на лице его так и читалось большими буквами, что, дескать, «молитва лучше сна»[19].
А потом, когда видение в небе уже почти померкло и щит моего брата откатился в пыль, на кратчайший миг я различил, как на этом щите появляются сами собой новые буквы. Из них слагалось имя – не «Безбожный», другое имя. Но они были слишком далеко или, быть может, проступали слишком слабо, и прочесть я не смог.
